— Как прикажете, — вытянулся по швам Руди.

— Восхитительный климат, множество европейцев, чудесный город, вашей жене будет весело. Ситуация там требует спокойной, твердой руки, умения быстро принимать решения. Я вас уведомлю. Доставите мне удовольствие видеть вас обоих.

После ухода Зейсениса Руди как-то переменился. Почувствовав это, я встревожилась. В те два месяца, которые нам оставалось прожить в Амбараве, из нашего дома исчезли счастье и покой. Я не понимала, чем озабочен Руди. Я только догадывалась, что он чего-то боится. Он всегда немножко трусил.

Выяснилось, что Маланг лежит в неглубокой впадине, окруженной пологими горами. Когда поезд спускался в долину, за горизонтом скрывалось красное, как адский огонь, солнце. Над городом повисли черные грозовые тучи. В горах эхом отзывались удары грома и местность освещали всполохи молний. Когда поезд, окутанный клубами пара, взвизгнув тормозами, остановился у вокзала, молния расколола небо пополам, солнце погасло, и город погрузился в черный мрак.

Мы вышли на платформу. Руди, облаченный в новый мундир, стоял прямой и подтянутый. Янтье, широко раскрыв черные глазки, неподвижно сидел на руках у Кати. Я заметила, что стою, вытянув вперед изогнутые руки, в позе яванской танцовщицы, словно пытаясь защитить нас от беды. Какой-то человек поднес к нашим лицам фонарь, и тут начался ливень, сущий водопад, обрушившийся на нас с небес.

«Палас-Отель» разрекламировал себя как «современную гостиницу, предлагающую туристам, одиночкам и семьям, и также всем путешественникам ни с чем не сравнимые по своему удобству номера». Сев в карету, плохо спасавшую нас от дождя, я оторвала от тела прилипшую к нему одежду и объяснила Янтье, что в гостиницах очень хорошо. Он ничего не ответил.

При свете двух факелов огромным красным глазом на нас посмотрел портье. Другой глаз был залеплен черным пластырем.

— Нет номеров, нет номеров, — замахал он руками, отбрасывая плясавшие на потолке огромные тени.

Он отправил нас в туземную гостиницу. Мы тронулись, с трудом преодолевая глубокие лужи. Светя призрачным светом «летучей мыши», владелец с поклоном впустил нас. При виде его Кати закричала, как раненое животное, и, сунув Янтье мне в руки, кинулась бежать. Руди попытался задержать ее, но тщетно. Инвалид-китаец, толстый, с сальной косичкой, только улыбался и все кланялся, кланялся.

Он отвел нас в мансардное помещение. Это была просторная комната с высоким остроконечным потолком, под которым перекрещивались балки, и узенькими окошками. Кланяясь и шипя слова приветствия, он мотнул фонарем в сторону наших кроватей. С балок слетели три летучие мыши, я упала на пол, согнувшись пополам над Янтье и подняв над головой руку. Китаец схватил метлу и стал гоняться за летучими мышами, словно исполняя танец ведьмы. Руди с трудом открыл окно, и внутрь помещения хлынули ручьи воды.

Летучие мыши исчезли в ночи, гром отгрохотал, молнии сверкали где-то вдалеке, и ливень прекратился. По всему городу зажглись огоньки, но в гостинице было по-прежнему темно.

Втроем мы улеглись на одну кровать и, обнявшись, уснули. Утром я увидела, что сквозь низенькое окошко в нашу комнату врывается свет. Мата Хари, Дневное Око, Око Льва, Солнце, благослови меня!

Я выбралась из постели и, нагнувшись к окну, расправила руки. С засохших ветвей дерева во дворе поднялись три канюка и полетели навстречу восходящему солнцу.

— Увези! — закричала я неожиданно. — Руди! Увези нас!

Предзнаменования были дурными, нам следовало бежать куда глаза глядят. По-доброму ли обошлась с нами судьба, столь недвусмысленно оповестив о том, что нас ждет?

После того как мы переехали в большой, просторный дом с гостиной в японском стиле, огромным садом с широкими прохладными лужайками и клумбами, на которых росли ароматные цветы пастельных оттенков, окаймленным роскошными тропическими кустарниками и деревьями, я забыла о грозе, летучих мышах и канюках.

Выяснилось, что Маланг — веселый, красивый город, не такой чопорный, как Бейтензорг. В качестве жены военного, занимающего важный пост, я принадлежала к «сливкам общества» этого веселого городка. Я впервые участвовала в светской жизни. И мне это нравилось — принимать гостей, получать приглашения в твердых белых конвертах, доставляемых облаченными в ливреи слугами, танцевать, обедать в двенадцать под подвешенным к потолку опахалом, которое приводил в движение мальчик-араб.

У нас был повар-суданец, садовник-туземец и несколько девушек из Маланга, которые присылали вместо себя родственниц, если не могли прийти сами. В первое же утро к нам вернулась Кати, молчаливая и невеселая. Руди хотел уволить ее. По его словам, она действовала ему на нервы. Но я ее не отпустила. Она всей душой любила Нормана, но в отличие от большинства туземных нянь не пыталась отобрать для себя частицу его. Я могла жить своей светской жизнью и все-таки не терять при этом сына. Но Руди не нравилось, что я трачу слишком много денег.

Я решила посоветоваться со своей лучшей подругой, Алидой ван Рееде, как нужно вести хозяйство, чтобы поменьше расходовать денег.

— Безнадежно, — ответила Алида. — Безнадежно. Все мы по уши в долгах, и мужья наши бесятся. Ничего не поделаешь.

Она была румяной, кровь с молоком, голландкой, женой одного из лейтенантов, находившихся под началом Руди. Каждый день мы встречались пополудни у нас в саду и болтали о том о сем.

— О, это так весело, — проговорила я, тотчас забыв о том, как бранил меня Руди за лишние траты. — Ты знаешь, мне никогда еще не было так весело за всю свою жизнь.

— Милая Маргерит, — сказала Алида, произнося мое имя на французский лад, — ты рождена для веселья.

«Наша компания» состояла преимущественно из молодежи. Мужчины были чрезвычайно внимательны ко мне и весьма учтивы с Руди. Алида сказала мне, что за глаза меня называют «загадочной Маргерит», поскольку я невероятно скромна, и все ломают голову над тем, действительно ли я так добродетельна, как это кажется со стороны.

— Ты прячешься под ресницами, — заметила Алида, — и никто не знает, что у тебя на уме.

Руди большей частью был занят и очень далек от меня, хотя и не напивался и не прятался за стеклянные стены. Однако я думаю, что пил он все же много. На столике в его «квартире», как называл он две комнаты, которые оставил за собою и где он спал, всегда стояла бутылка шнапса. И каждый раз уровень жидкости в ней был разным. Когда я задала Руди вопрос, зачем он пьет, он мне ответил, что служба в Маланге очень сложна и требует знаний мировой и местной политики. Вряд ли я смогу понять.

Изредка он приходил ко мне в будуар, который я отделала на свой вкус в белый и голубой тона: спали мы врозь. У меня было такое чувство, что он навещает меня, скорее, из желания доказать себе, что он еще способен на это, чем из желания близости. Лишь однажды он остался у меня на всю ночь и, прежде чем уснуть, уткнулся в подушку, отвернувшись от меня. Я слышала, как он бормотал про себя: «Я солдат, а не полицейский». А я повторяла лишь одно: «Да, милый», — положив руку ему на плечо, на что он никак не реагировал.

Я решила, что мне нужно знать все о политике. Тогда Руди сможет обсуждать ее со мной. Если ты начальник, то не можешь беседовать на политические темы с подчиненными. В течение продолжительного времени я читала все газеты, слушала разговоры молодых офицеров и была готова поразить мужа.

Однажды вечером, когда мы остались одни и не надо было идти в гости, я подождала, когда подадут кофе, и, набрав в легкие воздуху, проговорила:

— Милый, что ты скажешь по поводу этого испанско-американского конфликта? Мне кажется, это верх глупости. А ты как считаешь? Ну а что если Америка создаст флот, ни в чем не уступающий британскому или голландскому? Как ты думаешь?

Сначала он посмотрел на меня с испуганным, чуть глуповатым видом, а потом принялся хохотать. Никогда еще не слышала я от него такого смеха. Я почувствовала себя уязвленной.

— А другие мужчины находят, что я умна, — заявила я.