Да нет, я, пожалуй, несправедлива к нему. Ведь Георг ничем, кроме взгляда, не выдает своей страсти.

Но он похитил меня, украл. И, клянусь, так просто это не сойдет ему с рук.

Поддавшись внезапному порыву, я неожиданно для самой себя пришпориваю Скальда и — конь перемахивает через невысокий барьер манежа. Возможно, ему тоже надоело быть подневольным и захотелось вырваться из-под присмотра на просторы.

Мы пронеслись по откидному мостику через крепостной ров и оказались на открытой холмистой местности. Ни принц, ни служители манежа не успели и глазом моргнуть.

Скорость была огромной, но я чувствовала себя в седле на удивление уверенно. Видимо, умный конь все же каким-то образом оберегал меня от чрезмерной тряски. Я ощущала себя амазонкой, девой-воительницей, с пеленок привыкшей передвигаться не пешком, а верхом. У, класс! Куда лучше, чем на мотоцикле!

Мы скакали мимо темной буковой рощи, по берегу зеркально-чистого озера. Мы взлетали на верхушки холмов и спускались с них.

В какую сторону должны мы направить свой бег? Этого я не знала и положилась на волю коня. Неси меня, белогривый друг мой, спаси меня!

Скальд заржал, словно отвечая на мои мысли. Я пригнулась к холке: шелковая грива щекотала мне лоб.

Разумеется, за нами снарядят погоню, но в тот миг я об этом не думала. Вперед! Только вперед! Куда глаза глядят! Главное — мы вырвались, мы свободны!

Вдруг наперерез нам из-за старых кряжистых буков выскочил всадник на гнедом скакуне.

Я узнала в нем принца Георга. Как он смог обогнать нас, мчавшихся так быстро? Видимо, знал более кроткий путь.

Надо отдать ему должное: на этот раз он не поручил изловить меня «своим людям», а носился за мною сам. Вот он, уже рядом. Попытался ухватить Скальда под уздцы. Но мой конь отскочил в сторону, уворачиваясь.

И тут я заметила ужас на лице принца. Он что-то предупреждающе кричал мне по-датски. Наверное, весь запас русских слов выветрился у него из головы от бешеной скачки. Наконец, видя, что я не внемлю ему, отчаянно завопил по-английски:

— Danger!

Опасность?! Откуда?!

Принц все-таки изловчился и перехватил уздечку Скальда. Оба коня одновременно остановились как вкопанные.

Георг глянул на меня. В его лице не было ни кровинки, по нему струился пот.

Я посмотрела вперед — и остолбенела: мы стояли на самом краю обрыва. Меловая скала с острыми краями, уходившими отвесно вниз на несколько метров — вот куда нас вынесло. Еще пара шагов — и мы со Скальдом рухнули бы. Принц, спасая нас, тоже рисковал своей жизнью!

Мы двинулись обратно к замку. Кони шли теперь бок о бок, спокойным аллюром, и наши с принцем колени соприкасались. Мой викинг казался совсем обессиленным.

Мой викинг. Мой спаситель. Дважды — спаситель, и лишь единожды — похититель.

И я ему улыбнулась:

— Ну, спас, молодец. Но это ничего не значит, слышишь? И завтра — понял, завтра же! — ты отправишь меня в Венецию.

Что это со мной? Почему завтра, а не сегодня? И когда, с какой стати я успела перейти с ним на «ты»?

Неужто я сдалась?

Не бывать этому! И не ждите, Ваше Высочество!

А он кивал, измученно и обреченно:

— Хорошо. Завтра. В Венецию.

И вдруг просиял, найдя выход:

— Но вы не можете запретить и мне полететь туда же!

Андрей влетел в мой номер, словно началась атомная война. И вдруг застыл, как соляной столб. Какое-то время он молча смотрел на меня, сверля глазами мою переносицу. Этот актерский прием мне известен — так придается экстраординарное значение тому, что будет сказано после молчания.

Вся экстраординарность первых слов Андрея вылилась в жалкие:

— Ты где была?!

Уверена, что я актриса получше Андрея, поэтому следующую паузу держала я. Я держала ее так долго, сколько могла, сколько позволяла моя актерская органичность.

Говорят, Яншин мог молчать на сцене минуту. И не просто молчать, а интересно, увлекательно, захватывающе молчать. Для непосвященного минута кажется не таким уж большим сроком. Мы дома, бывает, по неделям не разговариваем. Никто же нас не делает за это народными артистами. Но попробуйте даже дома, когда жена спрашивает вас — ты где был так долго? — молчать минуту. Впрочем, и пробовать не советую. Здесь нужен моментальный ответ. Любое промедление смерти подобно.

А вот я молчала. И чувствовала себя народной артисткой. Нет, мое безмолвие было не растерянным, не виноватым. Это было горделивое, победоносное даже, безмолвие. Что за эту минуту передумал Андрей, одному Богу известно. Он ждал, наверное, что я сейчас расскажу ему душераздирающую историю, поведаю про фантастическое приключение, неимоверное стечение обстоятельств... Он готов был уже поверить во все.

Но я тоже обманула его ожидание, сказав:

— Ты почему входишь без стука?

Ну как вам описать, что после этого произошло? Всякие там сравнения с извержениями вулканов, цунами, землетрясениями и прочими стихийными бедствиями блекнут не только из-за своей банальности, но, в основном, из-за недостаточной красочности и силы. Андрей орал. Визжал. Брызгая слюной. Топал ногами. Матерился. Рвал на груди рубашку. Сцена удалась на славу!

— Ты предала наше дело! Ты скатилась до низов! Ты плюнула мне в душу! Я ненавижу тебя!

Это из самого безобидного. Обо всем остальном мое мягкое женское сердце хочет забыть... Но никогда не забудет. Кончилось это просто — я встала, взяла графин и вылила ему на голову содержимое.

— Остынь, хам, — сказала я тихо. — И выметайся из моего номера.

Кстати, в графине была не вода, а ледяной апельсиновый сок. Белая рубашка Андрея стала игриво оранжевой. Возможно, он бросился бы на меня с кулаками. Но понимал, что в честном бою ему меня не одолеть. Его городское интеллигентское прошлое было ничто по сравнению с моим сибирским поселковым.

Напоследок он только выхватил у меня из рук этот самый графин и со всего размаху запустил в стену. Самое смешное, что графин не разбился. У них там посуда стоит небьющаяся. А то на этих киношников не напасешься. Потом началось то, что в моей табели о рангах стоит куда ниже, — беседы с консульскими работниками и родным моим гэбэшником.

Но поскольку они не орали и не визжали, то и я позволила себе с ними поговорить.

— Александра Николаевна, мы вынуждены сделать вам самое строгое замечание, — начал было один папенькин сынок. — Вы заставили весь консульский отдел волноваться...

— А это моя профессия! — сказала я. — Я рада, когда люди волнуются. В них просыпается сочувствие.

— Но вы заставили нас поднять на ноги итальянские власти, а это уже чревато...

— Чревато? Красивое слово. По-старославянски значит — беременно. Так чем вы беременны, товарищи?

И мой славный стукачок тут снова сел в лужу:

— Мы ничем не беременны, — сказал он строго.

— Так чего же вы волнуетесь? — подыграла я.

— Мы искали вас везде, мы уже не знали, что думать.

— И что в этом плохого? Вон, американское правительство из-за двух прыщавых подростков отправляет ноту протеста Ирану, грозится прислать шестой американский флот. А у вас пропала выдающаяся актриса — и вы не могли ее найти. Да, тут есть над чем подумать.

— Это не наше дело, искать вас...

— А что ваше дело?! — взбесилась я. — Просиживать штаны? Тратить родительские доллары? Писать друг на друга доносы? Следить, чтобы несчастная советская туристка не прикупила в лавке лишнюю кофточку? Для чего вы вообще сидите в этой прекрасной стране?

— Ну знаете, это уже выходит за всякие рамки! — возмущенно развел руками папенькин сынок. — Вы думаете, что вы говорите?

— Да, голова у меня не только для прически. А вот у вас? Что, считаете, перестройка вас обойдет? Отсидитесь в Италии? Нет, у нас теперь гласность. Я по приезде в Москву тут же соберу пресс-конференцию и расскажу, как вы тратите народные деньги...

Словом, меня несло. Я, честно говоря, сейчас сама себе была противна. Но одно я знала точно — с ними надо разговаривать только языком угроз. Другого они не понимают. Не приучены!