Вдвоем прошли в замусоренный вестибюль, по которому сновали студенты и служащие с пачками бумаг, связками книг, ящиками, кулями, чучелами и физическими приборами. Офицерский лазарет уже эвакуировали, сквозь раскрытые двери виднелась груда грязного белья и бурых бинтов на полу, голые продавленные койки. Швейцар стоял у окна, важно приставив к глазу старинную подзорную трубу.

— Едете? — по-светски спросил Рысин, не зная, с чего начать разговор.

Вопрос был пустой, и Желоховцев ответил официально:

— Эвакуация университета решена давно. Вчера вечером ректор сделал окончательные распоряжения.

— И куда же?

— Пока в Томск. — Желоховцев смотрел выжидающе.

— Пойдемте там поговорим, — предложил Рысин.

В опустевшем лазарете сели на койки друг против друга, провисшие панцирные сетки со звоном опустились под ними почти до самого пола.

— Значит, едете… А как же коллекция?

Желоховцев пожал плечами:

— Мои научные интересы ею не ограничиваются.

— Я понимаю, — покивал Рысин. — Кругозор ученого, так сказать…

— Послушайте, зачем вы пришли? У вас есть сообщить мне что-то новое?

— Вы так об этом спрашиваете, будто не вы, а я главное заинтересованное лицо.

Сказал и понял, что отчасти так оно и есть: слишком многое слилось для него в этом деле, которое уже и делом-то перестало быть, стало жизнью, судьбой.

— Уж сделайте милость, — медленно проговорил Желоховцев, — простите меня, маловера, но я не верю, что вы отыщете коллекцию… И я не хочу знать, кто убил Сережу, этим его не воскресишь. Я уезжаю.

Рысин промолчал. В этом неустойчивом дурацком мире он, бывший частный сыщик с ничтожной практикой, недоучка и неудачник, представлял собой правосудие. Не убогое правосудие Тышкевича, а настоящее, то, о котором во все времена мечтают честные люди — неподкупное, грозное и не зависящее ни от какой земной власти. И он имел на это право, потому что все вокруг свои интересы преследовали — корыстные или достойные уважения, но свои, а ему, Рысину, одному за всех приходилось думать о справедливости.

— Григорий Анемподистович, вы уезжаете, подчиняясь приказу ректора или по внутреннему убеждению?

— Я мог бы не отвечать на ваш, скажем так, деликатный вопрос. Но отвечу… Видите ли, я слишком прочно связан с университетом. Без него я не мыслю себе жизни и работы. Это первое. Во-вторых, красные как сила не внушают мне особого доверия. Хотя, должен признать, и среди них попадаются порядочные люди.

— Например, Трофимов.

— Например, он. — Желоховцев вызывающе взглянул на собеседника. — Но, увы, это не имеет значения. Я лично не знаю ни одной политической партии, которая бы на все сто процентов состояла из подлецов. Или, напротив, альтруистов.

— Трофимов сегодня арестован…

— Я тут ни при чем, — быстро сказал Желоховцев. — Что ему грозит?

— А то сами не знаете!

— Господи! — Желоховцев прикрыл глаза. — Сережа, теперь Костя… Бедные мальчики…

— Григорий Анемподистович, вы можете ему помочь, — сказал Рысин, понимая уже, что и у него самого появилась теперь в этом деле своя корысть: он хотел спасти Костю.

— Каким образом?

— А когда вы должны уехать?

— Завтра вечером.

— Отлично! Тогда у нас еще есть время.

— Минуточку! — подозрительно сощурился Желоховцев. — Какое вам, прапорщик, дело до Кости Трофимова? Да, я не скрываю своего сочувствия к нему, он мой бывший ученик. Любимый ученик. Но вам-то что, расстреляют его или нет?

— Вы думаете, что это провокация? Нет, поверьте мне! Я действительно хочу спасти Трофимова.

— Будьте добры объяснить, почему.

— Трудно объяснить… Я столкнулся с ним случайно, во время поисков нашей коллекции. Идеи, которые он исповедует, меня не интересуют, но он, безусловно, честный человек. И в его глазах я тоже хочу остаться честным человеком…

Ведь Костя мог подумать, что патруль на Вознесенской появился не случайно, а заранее направлен был туда им, Рысиным, и эта мысль, возникшая еще утром, не давала покоя, от нее кисло делалось во рту. Но как объяснишь? Он заерзал на койке, унылым звоном отозвалась продавленная сетка.

— Честное слово, Григорий Анемподистович! Я просто хочу ему помочь…

— Не продолжайте, — перебил Желоховцев. — Кажется, я вас понял. Решили к приходу красных заработать себе политический капиталец?

— Мой капитал всегда при мне, — сказал Рысин.

— Любопытно. Что же это за капитал?

— Чистая совесть.

Желоховцев усмехнулся:

— А может быть, вы, как и Трофимов, хотите передать мою коллекцию большевикам?

— Ни в коем случае. Наши с вами отношения не дают мне права на это.

— Весьма признателен.

— Боюсь, вы неправильно меня поняли. Вы мой клиент, что накладывает на меня определенные обязательства. Но по совести я бы отдал коллекцию Трофимову. Для него она не просто тема очередной научной работы.

— Очередной? — вспылил Желоховцев. — Вижу, напрасно я пытался что-то вам растолковать. Сказано: не мечите… И вообще, почему вы говорите со мной таким тоном, будто блюдо шахиншаха Пероза лежит у вас за пазухой?

— Нет, — сказал Рысин. — К сожалению, пока не лежит. Но я, кажется, знаю человека, у которого оно находится.

— Это Якубов?

— Нет.

— Кто же?

— Наберитесь терпения до вечера.

— Перестаньте морочить мне голову! — вскакивая, заорал Желоховцев. — Говорите прямо: вы нашли коллекцию?

— Я нашел человека, ее присвоившего.

— Прекратите немедленно! Мне надоели ваши дурацкие недомолвки! — кричал Желоховцев, грозя Рысину пальцем. — Я уверен, это Якубов! Он темный человек, я никогда ему не доверял. Какого черта вы играете со мной в молчанку? Вы знаете, что с тех пор, как пропала коллекция, Якубов ни разу не появился в университете? А Свечников тут совершенно ни при чем. Слышите, прапорщик? Ваши подозрения гроша ломаного не стоят!

— Сядьте, Григорий Анемподистович, — спокойно сказал Рысин. — Я понимаю, вам не хочется думать, что причина смерти Свечникова — его любовь к вам. Но я не стану вас успокаивать. Шкаф отодвигал левша, о чем я вам говорил, а почерк, которым написан дневник, — это почерк левши с характерным левым наклоном. Коллекцию украл Свечников, а мотивы вам известны…

Желоховцев провел по лицу ладонью, сел. То, что он не замечал за самым преданным своим учеником такой явной особенности, можно было объяснить рассеянностью, но можно — и равнодушием; Рысин хотел сказать об этом прямо, но передумал. Разговор и без того кренился в нужную сторону: Желоховцев сам должен был понять, что, если он откажется помочь Косте, вина за его гибель тоже будет лежать на нем. И он это понял. Спросил:

— Что я должен сделать?

— Пойти со мной к помощнику военного коменданта города капитану Калугину, выслушать нашу беседу и подтвердить известные вам факты. Только и всего.

— К Калугину? — переспросил Желоховцев.

— Да. Вы с ним знакомы?

— Он несколько раз бывал в университете.

— Вот и хорошо. — Рысин поднялся. — Встретимся в восемь часов. В ресторане Миллера.

— Почему там? — удивился Желоховцев.

— Наш разговор удобнее будет вести во внеслужебной обстановке.

Весь день Лера боялась выйти из музея даже на пять минут: вдруг придет Костя? Накануне условились встретиться с Андреем у Миллера в половине восьмого, но она решила никуда не ходить. С того самого момента, как услышала выстрелы, ее не оставляло чувство свершившегося несчастья. Всячески успокаивала себя, пыталась читать, потом взялась прибрать комнаты — напрасно; день длился бесконечно, как в детстве, и было вместе с тем мучительное, до тошноты, ощущение стремительно уходящего времени, в котором она могла что-то сделать и не сделала.

Ближе к вечеру вспомнила про Лизу Федорову: вот у кого можно обо всем разузнать!

Лера пулей сгоняла в соседнюю лавку, на последние деньги купила хлеба, конской колбасы, налила в бутылку теплого кофе, затем заставила Федорова торжественно поклясться здоровьем дочери, что не сделает попытки убежать, велела ему на всякий случай отойти в дальний угол чуланчика; прислушиваясь к шагам, на мгновение отворила дверь, положила еду на пол у порога и вновь задвинула засов.