Она взялась нарезать что-то вроде лапши. Попросил ее рассказать о своей жизни. Был уже об этом разговор, так и продолжить нетрудно.

— …вот так папин народ нашел планету, похожую на Землю, и поселился там. Прекраснейшую планету, и поэтому они ее назвали “Уо бо пфэйи”, то есть “Прекрасная страна”. Папа говорил, что на тамошнем материке жило тридцать миллионов. А папе не понравилось так жить, как деды жили, — землю пахать, волноваться насчет купить-продать, детей плодить. Он и еще несколько таких же молодых парней взяли единственный звездолет, что уцелел из шести прилетевших туда, и они улетели к звездам. И добрались до Оздвы. И потерпели крушение при посадке. Не диво. Корабль был такой старенький.

— Его остатки сохранились?

— Вви. Там поблизости мои сестры живут, и родные и двоюродные, там мои тетки живут.

— А твоя мать умерла?

Она запнулась, потом кивнула.

— Да. Меня и мои к сестренок родила и умерла. Папа умер много позже. Верней, мы так решили, что он умер. Ушел с охотниками и не вернулся.

Хэл помрачнел и сказал:

— Ты говорила, твоя мать и твои тетки — последние из здешних людей. Но это не так. Лопушок рассказывал — там, в диких местах, по крайней мере, тысяча мелких групп, одна с другой не связанных. И раньше ты говорила, что Растиньяк один-единственный из всех землян уцелел после крушения. Он был муж твоей матери, уж так и быть, и, как ни странно это звучит, их союз, союз земного мужчины и внеземной женщины, оказался не бесплоден. Одного этого довольно, чтобы моих коллег поставить в тупик. Заикнись я, что химизм тел и хромосомы твоих родителей оказались совместимы, — они завопят, что этого быть не может!.. Но, как я понял, у сестер твоей матери тоже были дети. А их-то отцом кто был, если последний мужчина в вашей группе, как ты говоришь, погиб за много лет до этой злополучной посадки французского звездолета?

— Мой папа, Жан-Жак Растиньяк. Он был мужем моей мамы и трех ее сестер. И все они говорили, что супруг он был великолепный, умелый и всегда готовый.

Хэл хмыкнул.

Она возилась с винегретом и лапшой, а он молча наблюдал за нею. Тем временем силился хоть как-то воспрять духом. В конце-то концов, тот француз был почти того же поля ягода, что и сам Хэл Ярроу. Может, кое в чем и пример подал бы. Хэл прочистил горло. Очень просто осуждать других за то, что не устояли перед соблазном, пока сам не побывал в том же положении. А как поступил бы, скажем, Порнсен, выйди Жанетта на него?..

— …а когда мы спустились по той реке и джунгли остались позади, они за мной так строго следить перестали, — продолжала она — До наших мест, где меня поймали, было целых два месяца пути, и они решили, что у меня не хватит пороху пробиваться назад в одиночку. Слишком много в джунглях жуткого зверья. Твой полуночник по сравнению с ними — козявка безобидная.

Передернула плечами.

— Когда мы пришли в городок на самом краю обжитых мест, мне даже разрешили свободно ходить. Вокруг городка загородка была, за нее лучше было не соваться, так что надобности не стало меня взаперти держать. К тому времени я немножко научилась их языку, а они — немножко моему. Но разговоры у нас были самые простенькие. Один из них ученый, Эсэ’этеи, изучал меня по-всякому. В том городке, в больнице, машина была, и они снимки делали, что у меня внутри. Все внутренности, весь скелет. Подробнейшим образом. Сказали — чрезвычайно интересно. Представь себе! Таких женщин, как я, свет не видывал, а им просто-напросто чрезвычайно интересно! Ты подумай!

— Ну-ну-ну! — развеселился Хэл. — Нельзя же требовать от жучей, чтобы они смотрели на тебя, как мужчина вида “хомо сапиенс” на женщину вида “хомо сапиенс”… то есть…

Она лукаво глянула на него.

— Так, значит, я женщина вида “хомо сапиенс”?

— Очевидно, несомненная, бесспорная и восхитительная.

— Дай-ка я тебя за это поцелую.

Наклонилась над ним, прижалась губами к губам. Он сжал губы, как всегда сжимал, когда его еще Мэри целовала. Но Жанетте это буверняк не по вкусу пришлось, потому что она сказала:

— Ты же мужчина, а не идол каменный. А я твоя люба. Ты не только принимай поцелуи, но и сам целуй. И не так грубо. Ты губами мне губы не дави. Ты нежно, ты мягко, будто твои губы с моими сливаются. Гляди.

И кончиком языка потеребила ему язык. Откинулась, засмеялась, а у самой губы алые, влажные. Он содрогнулся и с трудом дыхание перевел.

— А твой народ постановил, что язык только на разговоры годен? По-вашему, я веду себя грешно и антиистинно?

— Не знаю. Эту тему никто ни с кем никогда не обсуждает.

— Тебе понравилось, я же вижу. Но ведь это тот самый рот, которым я ем. Тот самый, который ты меня заставляешь тряпками завешивать, когда я сижу за столом против тебя.

— Можешь не завешивать, — сдался он. — Я обдумал это дело. Нет разумного повода на время еды прятаться. Просто меня научили, что есть в открытую омерзительно. Как у Павловской собаки слюна текла, когда звонок звенел, точно так же и меня тошнит, когда вижу, как другие пищу в рот кладут.

— Давай есть. Потом выпьем и поговорим. А потом будем делать все, что только захотим.

А он даже не покраснел. Быстро переучивался.

После еды она взяла кувшин, развела в нем таракановку водой, добавила сизой жижицы, отчего смесь на вид стала похожа на виноградный сок, и заправила лепестками апельсинового цвета. Со льдом напиток стал прохладен, и даже вкус у него появился виноградный. И давиться им не приходилось.

— Почему ты меня предпочла, а не Порнсена?

Она села к нему на колени, одной рукой приобняла, другой стакан на столе поглаживала.

— Ой, ты был такой симпатичный, а он — урод. И еще у меня чутье, кому можно доверять, а кому нет. Надо было быть осторожной, я понимала. Папа рассказывал про землян. Предупреждал, что им верить нельзя.

— Прав был. Должно быть, интуитивно, но ты угадала точка в точку. Если бы у тебя были сяжки, я сказал бы, что ты улавливаешь нервное излучение. Может, и вправду у тебя сяжки? Давай-ка, глянем!

Он запустил руку ей в пышную прическу, но она откинула голову и расхохоталась.

И он расхохотался, коснулся ее плеча и погладил нежную кожу.

— Я, наверное, единственный на корабле такой. Остальные тебя с ходу жучам выдали бы. Но зато попал в переплет. Видишь ли, где ты, там и Обратник тут как тут. Как по лезвию хожу, но назад вернуться — да ни за что на свете! То, что ты мне про аппарат рентгеновский у жучей порассказала, знаешь, настораживает. До сих пор мы тут ни одного не видели. Значит, жучи их прячут. Если прячут, то с какой стати? Электричество им известно, так что, по идее, они в силах открыть и рентгеновское излучение. Раз прячут, то не потому ли, что хотят скрыть кое-что поважнее? Звучит не слишком убедительно, понимаю. В конце концов, мы в здешней культуре не очень разбираемся. Мы здесь без году неделя. И людей у нас маловато для таких дознаний. Может, я хватил через край? Весьма на то похоже. И тем не менее Макнеффа следовало бы предупредить насчет жучиного рентгена. Но как я ему скажу, откуда дознался? Выдумать источник информации у меня пороху не хватит. Так что стою перед дилеммой.

— Перед дилеммой? Что это за зверь? Я про такого не слышала.

Крепко обнял ее и сказал:

— Дай тебе Сигмен и впредь не слышать.

— Слушай, — сказала Жанетта, обожгла взглядом прекрасных глаз. — Зачем тебе эта маета — Макнеффа предупреждать? Если Сиддо собирается напасть на Союз ВВЗ — ты же сам рассказывал, как кое-кто это название толкует: Союз Воров в законе, — и если жучи победят, тебе-то что за дело? Что нам помешает добраться до моих родных мест и поселиться там?

Он в ужас пришел.

— Это же мой народ! Мои земляки! Они, то есть мы, Сигмену верны и не воры в законе, а Союз Возвращенных Восстановленных Земель! Я на предательство неспособен!

— А предаешь уже одним тем, что меня здесь прячешь, — отчеканила она.