— Моя жизнь невыносима… — далее слов дамы Аким Евсеич разобрать не мог. Потом расслышал слово "дети" и чёткий недовольный возглас мужчины:

— Я сделал невозможное! — Потом доносились только неясные звуки, которые, свидетельствовали о том, что женщина плакала. Но более ничего, решительно ничего понять было невозможно.

— Трогай, — раздался голос графа, и кучер дернул поводья. Лошади неспешно затрусили вдоль улицы, а Аким Евсеич ещё некоторое время стоял в оцепенении, прижавшись к стене ближайшего строения. Ему казалось, что он узнал голос графа и Марьи Алексеевны. Немного охолонув на свежем воздухе, он засомневался: точно ли это были голоса тех самых господ, на которых он подумал? Ещё немного поразмыслив, Аким Евсеич пришёл к мысли, что есть только один способ проверить: кто был в карете графа. Его должна ожидать у внутреннего подъезда служанка и провести в квартиру, где находится Марья Алексевна. Если она в квартире, то в карете была новая пассия графа, а если нет? Он направился во внутренний двор и действительно увидел там кутающуюся в плащ женскую фигуру.

— Подите сюда, — позвала она, и направилась в сторону входа для слуг.

"Значит, в карете плакала другая дама. И этот граф… этот граф… — Аким Евсеич не находил слов определить кто таков этот граф, — блудник! Жестокий сердцеед! Обманул, затуманил голову Марьи Алексеевне, когда та ещё была молода и не опытна, а родители, видимо, не смогли уберечь дочь. Вот она и страдает всю жизнь!"

И тут сердце его ёкнуло: " Натали так отзывалась о сыне городского головы, что очевидна её увлечённость этим молодым… м… хлыщём. Нет! Нет, — думал Аким Евсеич, — даже деньги его батюшки и титул не перевесят тех страданий, что ждут жену с мужем мотом и гулякой".

Выдав единожды дочь замуж ради выгоды, узрев все мытарства, выпавшее вместе с богатством на её долю, решил второй раз судьбу не испытывать. Ведь теперь нищета не угрожала.

"Натали ещё так молода, так… так… неопытна… кхе, кхе, — чёртов кашель и как не к стати", — сердился Аким Евсеич, направляясь следом за служанкой. Пока он так рассуждал, то подошёл к чёрной лестнице, предназначенной для прислуги, и всякой хозяйственной надобности. Проскрипела входная дверь, в нос Акима Евсеича ударил запах то ли протухшей рыбы, то ли разлитых нечистот. В полной темноте, освещаемой только слабым светом, исходящим от плошки служанки, Аким Евсеич пытался рассмотреть: куда же ступать? Чёрные и скользкие от грязи ступени, круто уходили вверх. Лестница, в отличии от широкой, мраморной и хорошо освещённой парадной, оказалась винтовой, с прогнившими деревянными степенями. И, чтобы не переломать себе ноги, Аким Евсеич оперся рукой о стену, но тут же брезгливо её отдёрнул. Стена оказалась отвратительно липкой. Наконец они добрались до площадки второго этажа, где с одной стороны перед входом в квартиру располагался чей-то сундук, над которым весели ветхие, дурно пахнущие одежки, а с другой — лохань, из которой дыхнуло таким смрадом, что Аким Евсеич и так сдерживающий дыхание, не вытерпел и сам рванул на себя дверь. Это было первое посещение Акимом Евсеичем доходного дома в уездном городе не с парадной стороны. Те дома, что выстроили он и городской голова в своем провинциальном Бирючинске, очень сильно отличались от того, что тут предстало его глазам. Но и дома в Бирючинске имели чёрные ходы, просто пока они были новые и не успели прийти в такое состояние. И Аким Евсеич решил для себя выделить некоторую сумму денег в смете расходов на содержание бирючинских домов, для поддержания чистоты и порядка, столь ужасное впечатление оставила у него эта лестница.

Возле черной лестницы располагалась кухня и комната прислуги. Потом следовал маленький коридорчик, как подумал Аким Евсеич, чтобы дурной запах не достигал барских покоев. Контраст лестницы и дорогих комнат был столь велик, что Аким Евсеич даже растерялся, оказавшись в красивом светло-голубом будуаре наполненным устоявшимся ароматом женских духов. Он осмотрелся, но в комнате кроме него никого не было. Служанка сказав: "Ожидайте", — исчезла.

Аким Евсеич принял наиболее выигрышную позу, чтобы произвести на Марью Алексевну наилучше впечатление и замер так, будто случайно повернувшись к входной двери. Но время шло, а в дверь никто не входил. Затекла рука, онемели ноги.

— Тьфу, да что я, право, как юнец? — и уселся на мягком канапе. Потом ходил из угла в угол, потом прислушивался: не идёт ли кто? Наконец он решил, что все жданки съел, пора и домой! И в карете была Марья Алексевна, а про него думать забыла! Ну да, куда ему тягаться с графом! Вон какой франт! А какова выправка? Как держит голову?! Ну, так и он не лыком шит!

— Не лыком… не лыком… м… а кто ты таков? — в сердцах выкрикнул в слух Аким Евсеич! И глубокое раздражение отразилось на его лице. В сей момент раздался звонок колокольчика у дверей и шорох платья в комнатах.

— Простите меня, заранее был обещан танец… — немного смущённо и растеряно попыталась оправдаться Марья Алексеевна. Сомнений не оставалось. Она, она разговаривала в карете с графом!

— Время позднее и ежели вы желаете получить отчёт о состоянии ваших дел…

— Отчего вы так…

— Я… я… долго жду вас…

— Но обещанный на балу танец…

— … довёл вас до слёз?

Марья Алексевна шурша шёлком бального платья, сделала шаг, другой и, закрыв лицо тонким кружевным платком, заплакала. Аким Евсеич не понимал, что с ним происходит: обида, ревность, даже злость — с чего бы? На что он рассчитывал? Жалости в этот момент он не чувствовал, а вот горький осадок унижения вдруг испытанный им — был невыносим!

— Я… я… я жестоко страдаю, — еле вымолвила графиня.

— Вас оставил граф? — совсем не учтиво спросил Аким Евсеич.

— Мои дети… Всё ради них. Ранее узаконить их возможности не было. Но год назад вышел новый указ, по которому, если не было прелюбодеяния, то родители могут подать прошение в суд и подтвердить рождение своих чад. Я в браке никогда прежде не состояла и мой супруг тоже. Значит, прелюбодеяния не было. Поэтому дети мои признаны законнорожденными.

— Но не их отцом, — не вытерпел Аким Евсеич.

— Их родным дядей. У которого нет и не может быть своих деток. Ни у него, ни у его брата в браке с графиней. Род пресекся бы. А так — это их кровные потомки!

— Вы об этом говорили с графом?

— Моя жизнь с его братом — каторга.

— Потерявши голову, по волосам не плачут. — Аким Евсеич вздохнул и почувствовал, как сумбур в его душе несколько улёгся. Однако единственно чего он теперь желал — не видеть эту женщину, чтобы разобраться в обуревавших его противоречивых чувствах.

— А теперь позвольте мне удалиться.

— Мне необходим совет… я ни на кого кроме вас не могу положиться… — её голубые глаза смотрели так доверчиво, почти с мольбой, что ни один мужчина в мире не оставил бы её без поддержки. Тем более Аким Евсеич со всем сонмом своих чувств.

— Это очень серьёзно… и я… довериться могу только вам, — промокнув платком с графским вензелем слёзы, она немного успокоилась.

— Вы взволнованы, мы оба устали после бала. Я думаю, будет разумнее, если через день или два я нанесу вам визит с отчетом о состоянии ваших дел и мы неспешно, не скрываясь и не торопясь, благопристойно обсудим всё, что вы сочтёте необходимым.

— Нет! Более я не решусь! Сейчас или никогда!

Аким Евсеич чуть склонил голову, кивнул, всем своим видом подтверждая согласие слушать.

— Я… я не могу выносить общение со своим мужем! Это грех! Великий грех! Но я… я… не желаю его выздоровления.

— А что ваши… отношения с графом… м… м… прекращены?

— Да! Только при этом условии его брат согласился на наш… союз. И я… я поклялась ему…

— Но иначе и быть не может. — Как-то не очень уверенно проговорил Аким Евсеич, невольно вспоминая некие интимные события. — Вы же венчаны.

— Я… я помню чудную ночь в Бирючинске.

— Думаю, для вас будет лучше забыть случившееся. — Аким Евсеич замолчал, понимая, что ищет оправдания и себе и этой женщине. — Вы вышли замуж без привязанности, ради детей. Вас можно понять. Но… эта съёмная квартира… вы же теперь проживаете в доме мужа.