— Да… дети… Я в те годы была молода, неопытна… А граф… Помилуйте… не судите строго. — Она с мольбой смотрела на него. — А квартира оплачена графом за год вперед. Вот и числится пока за мной.

— В законном браке графа нет любви и нет потомства, но есть деньги. Но у вас теперь всё слава Богу. А нелюбимый муж… — перед взором Акима Евсеича как живая встала картина обеда у Кузьмы Федотыча, заплаканная Натали и весь пережитой тогда ужас. — Стерпится, слюбится, — неуверенно и глухо проговорил он.

— Встретив вас, я впервые почувствовала надежную опору сильного мужского плеча. И поверьте, это не лоск красивого гардероба, это нечто большее, что я увидела в вас. И только в вас! — Она стояла вполоборота к Акиму Евсеичу, свет канделябра вспыхивал и мерк в её глазах. За окном ночь накрыла своим покрывалом спящий город. Только протяни руку, и коснёшься её плеч. Он помнил вкус этих губ, жар этих рук… и теперь…

— Зачем вы мне рассказываете столь личную историю? Чем я могу вам помочь? — Пытался преодолеть соблазн Аким Евсеич.

— Мой муж болен. Одному Богу известно сколь долго продлятся его страдания. Он не живет, а мучается и истязает меня. Его злит всё: и то, что я здорова, и дети. Когда, когда наступит конец моему принуждению? Через месяц? Через год? Я… не вынесу! — Она продолжала всё также стоять вполоборота к нему, и крупные слёзы медленно катились из её глаз.

— Но это… ужасно желать… — Акиму Евсеичу вдруг показалось, что по комнате, блестя золотыми драконами на красном бархате халата, прошёлся, криво усмехаясь, Кузьма Федотыч, — … смерти своему мужу… — хотел было воскликнуть, но горло сдавил спазм и вырвался сдавленный шёпот. Марья Алексеевна будто не заметила состояния Акима Евсеича. Она протянула к нему руки и прижалась горячей щекой к его лицу.

— Если бы я мог вам помочь! — Она казалась столь беспомощной, что в этот момент он готов был стереть в порошок этого жестокосердного графа! — Я найду способ освободить вас от истязателя!

— Не надо, нет! Нет! Я не желаю впутывать вас в эту историю!

— Но вы уже впутали меня, рассказав горькую правду! Каково — то мне будет знать, что вы в руках истязателя? Поверьте, я знаю, что это такое!

Она всхлипнула, её губы коснулись его губ, он крепко обнял её за плечи, притянул к себе…

Вместо ожидаемого блаженства, странное раздражение испытывал Аким Евсеич лежа в постели рядом Марьей Алексевной. Всё-то ему казалось, что кто-то ходит под окнами, и вроде даже хохочет.

— Кто же там может ходить? Скоро рассвет. Самый сон, — улыбалась Марья Алексеевна. Но прислушалась: — Так это какой-то загулявший пьяница…

С улицы явственно послышался дикий хохот и тут же резко оборвался. А Аким Евсеич вдруг узнал голос Кузьмы Федотыча:

— Клялась мужу верной быть? Ха-ха-ха, — заливался смех. — Но вместе с тобой в постели! Клятвопреступница! Пре-лю-бо-деи! — и опять жуткий смех доносился с улицы.

— Вы не слышите? Он будто что-то ещё и кричит?

— Есть мне дело в сей момент какого-то гуляку слушать?

Но Аким Евсеич не в силах сдержаться, вскочил с кровати и кинулся к окну. Крупный мужчина в роскошном чёрном пальто, сняв шляпу, кланялся кому-то невидимому и продолжал выкрикивать:

— Потешаем дьявола! Потешаем! — И опять громко и жутко в предрассветной тишине смеялся.

— Сгинь! Изыди! — шептал Аким Евсеич, глядя в окно. Но почувствовал прикосновение упругой груди, лёгкое касание руки по щеке:

— И кого же вы там увидели? — Чуть приоткрыв уголок шторы, Марья Алексевна выглянула в окно. — Улица пуста. Ежели и был какой гуляка, то теперь убрался восвояси.

Но Аким Евсеич ясно видел, как на мостовой напротив окна продолжал кривляться все тот же господин в чёрном пальто.

— Свят! Свят! — перекрестился он. — Зятёк в красном бархатном халате изволил появляться, а этот в чёрном пальто. Тьфу! Что это я? В уме ли?

— О чём вы? Ну, причём ум, когда вы в постели с женщиной? Однако… однако… — и потянула его за руку в кровать.

А в голове Акима Евсеича прозвучало:

— Я и на том свете не хуже, чем прежде на этом, живу. Ха-ха-ха!!! Но не забывай мой наказ. Дела твои и далее будут идти в гору, пока мой доход будет преумножаться! Преумножаться! Или потребую другую плату. Радуйся, пока беру доходом!

Аким Евсеич как ужаленный вырвался из объятий Марьи Алексеевны, подскочил к окну, и выглянул в шелку из-за плотной шторы. Улица опустела. Гуляка будто испарился.

— Да что с вами сегодня такое происходит? — Удивлённая Марья Алексевна села опершись о подушку. — А не выпить ли нам вина?

Аким Евсеич был не против. И осушил полный бокал красного вина.

Домой он вернулся с рассветом. Настенька дремала в прихожей, чтобы, когда вернётся Аким Евсеич, отворить дверь.

— Как Натали? — спросил её шепотом.

— Обныкновенно, — пожала та плечами.

— Сколько лет при городском писаре живёшь, но не только писать, а и говорить толком не научилась! — выместил своё недовольство Аким Евсеич.

Та только голову склонила, да взгляд отвела. Спорить с хозяином — себе дороже! Да и домой хотелось побыстрее вернуться. Мысли так и крутились около Акинфия. Как он там? Хоть и напекла ему пирогов с кашей и яйцами, свеклы и моркови в чугуне запарила, но всё одно переживала: как без неё обходится? Один единственный свет в окне — Акинфий. Добрый, да работящий муж для сироты — какого ещё счастья желать? Вроде и выходила не сказать, чтобы по доброй воле, но благорасположение друг к другу имелось, а теперь Настасья души не чаяла в своём муже. И если бы не Аким Евсеич — не видать бы ей этого счастья. Да и угол для проживания, и работа опять же и ему, и ей — поди найди, чтобы всё при доме, в одном месте, да при таком-то хозяине, которого она уж сколько лет знает и плохого слова сказать о нём не может. А с того самого времени, как Аким Евсеич провёл впервые ночь с Марьей Алексеевной, с ним стали твориться неладные вещи. То без повода вспыхивал и сам потом страдал, то сон по ночам пропадал, да спокойный по отношению к женскому полу даже в молодые годы, Аким Евсеич всё сильнее и сильнее тянулся к этой женщине. Настя смотрела в его бледное осунувшееся лицо и думала: "Таким ли должен вернуться мужчина после счастливого любовного свидания? Уж не приворот ли? Но зачем замужней даме такими делами заниматься? Опять же уж больно много тайн у неё, так что может и есть причина, по которой нужен человек для какого-то… черного дела".

— Свят, свят, свят! — перекрестилась Настасья.

— Никак случилось что? — Аким Евсеич сидел в кресле, будто и не собирался отходить ко сну.

— Прости меня, батюшка, глупую, неразумную, но много теперь приходится вам на людях бывать, а люди разные у коих глаз дурной, кто и просто позавидовал, да в плохой час попал… — хитрила Настасья.

— Что взялась языком без устали чесать? Говори толком! Устал я.

— Позвольте на воск вылью, посмотрю: нет ли чего худого на вас?

— Всё одно сижу, а сна ни в одном глазу. Выливай, коли тебе приспичило.

Настасья принесла кусок церковного воска, небольшую поварешку и кружку святой воды. Положила воск в поварёшку, растопила на свече. Потом что-то шептала над головой Акима Евсеича и держала кружку, в которую медленно вливала расплавленный воск.

— Приворот вам сделан. Сильный, умелый. Я уж и не знаю… смогу ли…

— Тьфу! Несчастной женщине помощь требуется, а ты всякую ересь несёшь! А сама во дворе её дома обретаешься. — Оба понимали о ком речь.

— Так ить, батюшка, Аким Евсеич, я не задарма обретаюсь в её дворе. Работаю за двоих, а когда сама барыня приезжает, то и за троих бывает.

— Иди спать! Да повыкинь дурь из головы. Какую только чертовщину не придумают!

— Так ежели покойный может из гроба злостным вампиром восстать, то отчего другой чертовщине на белом свете не твориться? — стояла на своём Настя.

Аким Евсеич только рукой махнул, и кое-как поднявшись, направился в приготовленную для него комнату: