Откуда ей было знать, что эти слова, словно ножом по сердцу, резанули Хелли. Она отвернулась, чтобы не выдать своих чувств.

— После целого дня возни с Руни, — сказала она, — я сплю без сновидений. Засыпаю как убитая.

Закончив дела наверху, они спустились в гостиную, где к ним присоединилась мисс Паргайтер. Все трое принялись рассказывать друг другу житейские истории и к тому времени, когда пора было идти спать, чувствовали себя так, словно были давними добрыми друзьями.

Детство Аннабел Шерман прошло в этом доме, с бабушкой, дедушкой и тетей Элеонорой — миссис Брантон. Мать умерла при рождении Аннабел, а отца не стало прежде, чем девочка пошла в школу. Тетя Элеонора вышла замуж поздно — за удалившегося от дел богатого промышленника.

— Мне было тогда четырнадцать лет, а Роджеру — двадцать пять, нет, двадцать шесть. Тетя Элеонора и мистер Брантон отправились путешествовать по свету, а в доме остался один Роджер, он и вел здесь хозяйство. В то время он как раз и начинал работать в лаборатории.

Аннабел Шерман никогда не чувствовала себя одинокой. У нее всегда был брат. Она его немного побаивалась, но и гордилась им тоже, он никогда ее не подводил и никогда не отказывал в помощи.

Хелли улыбнулась про себя. Вот бы Роджер Шерман узнал, что в нем есть нечто, что роднит его с Руни.

Когда Хелли вернулась к себе в спальню, фотография Саймона стояла на том же месте, на туалетном столике. Она так и оставила ее там. Если бы Хелли убрала ее слишком быстро, Аннабел могла бы догадаться, что этот снимок почему-то взволновал Хелли. А ей вовсе не хотелось ни пускаться в объяснения, ни изобретать какую-то причину. И она оставила снимок там, где он был. А потом уснула, и ей приснился Саймон.

Может быть, это произошло потому, что она снова увидела фотографию, а может быть, потому, что подсознательно завидовала Аннабел, у которой всегда была надежная опора и защита в жизни. Но Хелли приснилось самое начало ее романа с Саймоном, то время, когда она верила, что такие понятия, как дом и любовь, неотделимы от Саймона и что она никогда больше не будет одинокой.

С ясностью, необычной для сновидения, перед ней проплывали события того субботнего дня, когда он рассказал ей о квартире. Звучало здорово. Правда, дороговато, но, учитывая их совместные доходы, приемлемо. Он нарисовал план на каком-то конверте и показал ей, пока они пили кофе в кафе-экспресс. Ключ был уже у него, и он сказал, что можно пойти посмотреть сегодня же после обеда.

— Конечно, — согласилась она.

Он должен был за ленчем встретиться с клиентом, и, если б не это, они отправились бы немедленно. Он поцеловал ее на прощанье, и она пошла по Хай-стрит, от счастья не чувствуя под собой ног.

Так же как и наяву, в этом сне она не знала, что, когда они выйдут из квартиры в половине пятого, будет идти дождь и он скажет:

— Все в порядке, правда? Можем въехать хоть…

— Когда мы поженимся? — спросила она, и он ответил:

— Жениться на тебе?..

Во сне она об этом так и не вспомнила. Она проснулась, а потом на нее с новой силой обрушилась боль от воспоминаний, потери и одиночества, — все то, что она чувствовала тогда, когда шла под дождем и плакала.

Ее душили слезы. Она сидела в темноте, уткнувшись головой в колени, прикрытые одеялом, и плечи ее сотрясались от рыданий.

Дверь была приоткрыта. Она всегда оставляла дверь приоткрытой, чтобы слышать, что делают дети. Было очень поздно, она едва отдавала себе отчет, где находится, а слезы все текли и текли, и казалось, им не будет конца.

Хелли услышала, как Роджер Шерман произнес: «Аннабел», а потом почувствовала у себя на плече его руку. Она вдруг разом очнулась: ей страшно не хотелось, чтобы он видел ее такой.

— Уйдите, — умоляюще сказала она.

— Мисс Крейн!

Они же поменялись комнатами с Аннабел, и он думал, что здесь его сестра. Но Хелли была у себя дома и считала, что имеет полное право поплакать в одиночестве. Она попыталась выговорить:

— Мне… мне приснился кошмарный сон, — услышала, как сдавленно звучит ее голос, и попросила: — Не включайте свет… пожалуйста.

В комнате было темно. Тени от оконных переплетов ложились повсюду решетчатым узором.

Слезы текли у нее по подбородку, и, когда он коснулся его, пытаясь приподнять ее голову, он, должно быть, ощутил эти слезы. Она крепко зажмурила глаза, потом открыла их снова и с достоинством, правда еще заикаясь, произнесла:

— Будьте любезны… покиньте… мою спальню.

— Наденьте что-нибудь, — сказал он, — спуститесь в гостиную и выпейте глоток бренди.

— Я не хочу никакого бренди. Со мной все в порядке. Мне просто приснился плохой сон.

— Даю вам пять минут. Если вы не спуститесь, я пришлю к вам мисс Паргайтер.

— Не будите ее. Ей надо поспать.

— А вам надо выпить бренди. Пять минут.

— Хорошо, — согласилась она.

Роджер Шерман закрыл за собой дверь, а Хелли осталась сидеть. Она все еще всхлипывала, но уже не плакала. Приступ жалости к себе прошел. Ее вывели из этого состояния.

Не появись Роджер Шерман, она довела бы себя до истерики, но теперь самым важным было все отрицать — ничего вообще не произошло.

Уж если она не хотела сочувствия от Серины и Фрэнсис, то сейчас его жалость ей и подавно была не нужна. А как глупо все это прозвучит:

— Это была несколько запоздалая печаль, я вспомнила человека, который увлек и бросил меня тысячу лет назад.

— Вот как, мисс Крейн? Возможно, у него были на то причины…

Надо сойти вниз и убедить его, что ей приснился дурной сон. Она, кажется, плакала во сне — ведь люди иногда плачут во сне? Она не помнит точно, что это был за сон, но определенно что-то очень печальное.

Если она не спустится, он разбудит мисс Паргайтер, та начнет волноваться, поднимется ненужная суета.

Хелли выбралась из постели и надела ярко-красный халат, висевший тут же, на спинке стула. В первый раз ей пришлось спешно одеваться среди ночи, но халат всегда был под рукой. С этими Руни надо быть готовой к немедленным действиям. От них можно ожидать чего угодно — от поджога до приступа разлития желчи.

Хелли включила свет и вздрогнула, увидев в зеркале свое опухшее от слез лицо с красными глазами. Фотография Саймона привела ее в бешенство. Улыбка на его лице была не то чтобы насмешливая, просто несколько высокомерная — такая же, как он сам. Она разорвала фотографию пополам, и не оттого, что ей было больно ее видеть, а просто от досады, потом схватила щетку для волос и стала расчесывать всклокоченные, словно у медузы Горгоны, волосы.

Хелли прошла в ванную, умылась, затем вернулась в спальню и протерла лицо лосьоном. Лицо перестало гореть, но все еще оставалось красным и припухшим, и она все еще была похожа на заплаканную девчонку.

Дверь в гостиную была открыта, и Хелли обрадовалась, что в комнате горела лишь одна лампа — на бюро около камина. Роджер Шерман сидел напротив бюро, если Хелли устроится спиной к свету, то лицо ее окажется в тени.

Именно это место предназначалось для нее, потому что она увидела там приготовленный для нее бокал. Он предложил:

— Выпейте это.

Хелли взяла бокал обеими руками и сделала глоток. Напиток был крепким, и у Хелли перехватило дыхание. Она сказала:

— Мне приснился дурной сон.

Она посмотрела на позолоченные часы под стеклянным колпаком, стоявшие на камине, — пять минут первого. Он, должно быть, собирался пойти спать; чтобы добраться до своей спальни, ему надо было пойти мимо двери Хелли. Он только что закончил работу и, вероятно, устал, хотя выглядел, как обычно.

— Извините, я не хотела доставлять вам неудобства.

— Я могу что-нибудь еще сделать для вас?

Он не поверил в историю с ночным кошмаром, и Хелли перестала притворяться. Сделав еще пару глотков, она отставила бокал и ответила:

— Нет, спасибо.

Теперь уже не из гордости, а потому, что боль ушла. Этот сон принес облегчение. Она несколько раз повторила про себя: «Саймон… Саймон» — и поняла, что слова, сказанные ею Аннабел: «Саймон Коннелл, с которым я когда-то была знакома», оказались чистой правдой. Он уже частица прошлого, маленькая глава из дешевого романа, безвозвратно забытая.