Насчет приличий у девушки никаких сомнений не возникало — в конце концов, перед ней был художник. И к тому же он мог получить множество женских тел, гораздо более соблазнительных, чем ее собственное, — в этом Лайза тоже была уверена. У Джека Харриса был выбор, и, судя по его репутации, он вовсе им не брезговал. Нет уж, решила Лайза, уговор дороже денег.

— У меня нет проблем, — выдавила наконец девушка. Сначала язык слушался с трудом, однако решимость помогла ей взять себя в руки и собраться с мыслями. — Просто… Вы что, хотите, чтобы я разделась на глазах у вашей противной собаки?

Громовой хохот Харриса прокатился по студии, как волна свежего ветра: впечатление было такое, словно распахнулись все окна. Скульптор посмотрел на рыжего пса, насторожившегося при шуме, затем на Лайзу, слегка ошарашенную его реакцией, и захохотал еще громче.

А когда заговорил, то обратился не к Лайзе, а к собаке:

— Ну, приятель, считай, ярлык тебе приклеили. А я-то думал, это я у нас старый развратник. Но, знаешь, она ведь права: стоит тебе войти во вкус и начать охотиться за молоденькими девушками, одному Богу известно, что ты притащишь домой в следующий раз.

Харрис довел пса до двери, затем, легонько ткнув ботинком в зад, выставил вон. И повернулся к Лайзе — глаза его по-прежнему искрились смехом.

— Ну что ж. Вы нарушили мое уединение, растлили нежную юную душу моего пса, пытались соблазнить мой магнитофон. Какие еще фокусы припасены у вас в рукаве, мисс Нортон?

— Всего-навсего две руки, — в тон ему отозвалась Лайза, — а через минуту и этого не будет. — И она принялась медленно, расчетливыми движениями расстегивать блузку. — Полагаю, глупо спрашивать, что мне снимать?

— Можете на этом остановиться, — ворчливо, почти сердито произнес Харрис. — Я всего лишь пытался немного расшевелить вас, о чем вы, как я подозреваю, прекрасно знали. Очевидно, настанет час, когда вы обнажите свое тело во славу моего искусства, но в настоящий момент меня больше интересует ваше лицо, а не все остальное, каким бы прекрасным оно ни было — а в этом я нисколько не сомневаюсь.

Пальцы Лайзы замерли на последней пуговице. Она так удивилась его заявлению, что сначала решила, что ослышалась. И хотя девушка изо всех сил старалась скрыть свое изумление и ей это удалось, она была безмерно благодарна художнику за такую отсрочку.

На мгновение Лайза запаниковала: в какую безумную и опасную игру ввязалась? Но тут же любопытство заставило ее задуматься, почему Харрис отказался ее продолжить.

Джек снова смотрел на нее, держа карандаш у рта и чуть касаясь его языком. Глаза его снова стали прозрачными. Что он видел? Харрис одновременно смотрел на нее и не на нее, заглядывал внутрь, словно видел насквозь. А может, здесь было и что-то еще, Лайза не знала.

Подойдя к заготовке и сделав несколько пометок, Харрис велел Лайзе повернуть голову сначала в одну сторону, затем в другую, поднять глаза, опустить и все время что-то отмечал скорее в уме, а не на дереве.

Целиком уйдя в работу, мастер дал возможность Лайзе в свою очередь рассмотреть его так же внимательно, как он разглядывал ее, и девушка тут же этим воспользовалась. Лоб Харриса был сосредоточенно нахмурен, и это придавало ему еще более хищный вид, а крючковатый нос лишь усиливал впечатление. Казалось, за работой художник беззвучно разговаривал сам с собой, часто зубы обнажались в подобии улыбки, и Лайза ловила себя на том, что ей интересно, какими грешными мыслями вызвана эта улыбка.

А его руки! Длинные тонкие пальцы, необыкновенно сильные, двигающиеся уверенно и легко… Это был человек с мгновенной реакцией, всегда настороже, готовый в любую минуту приступить к действию.

Он напоминал огромного хищного зверя, столь быстрого и решительного в своих движениях, что рядом с ним даже его пес казался медлительным и неуклюжим.

И он любил дерево, с которым работал. Это проявлялось в каждом движении, в выражении глаз, скользивших от Лайзы к дереву, отмечая какую-то деталь. Его рука не просто держала материал, она, казалось, ласкала, искала некоего слияния с самой сущностью дерева.

На мгновение Лайза не удержалась и дала волю воображению. Она закрыла глаза и представила, что эти умелые пальцы гладят ее, как скульптуру, для которой она позировала.

У Лайзы был кое-какой опыт общения с мужчинами, хотя у нее столько энергии и сил уходило на создание карьеры, что времени на романы почти не оставалось. Не считая, разумеется, Люка, но о нем она запретила себе думать. Но сейчас девушка почему-то была уверена, что стоявший перед ней мужчина со странными орлиными глазами — совсем другой, не похожий на тех, кого ей прежде доводилось встречать.

Лайза мысленно позавидовала скульптуре, над которой он трудился, лениво размышляя, может ли дерево как-то оценить его прикосновение, внимание, то подлинное чувство, что испытывал к нему художник. И позавидовала еще сильнее.

Она полностью растворилась в грезах наяву, представляя себе Харриса-любовника, воображая, как ласкают ее его сильные пальцы. Сама того не сознавая, Лайза ощущала руки Джека на своей груди, животе, нежной коже бедер. Губы девушки зашевелились, складываясь для поцелуя, пальцы сжались, мысленно ощущая его жесткие темные волосы, гладкие бугры мускулов.

Лайза чувствовала тепло дыхания на своей коже, слышала голос, шептавший ее имя так, как прежде никто его не произносил, — страстно, зовуще, томительно…

— Я закончил. Идите подышите свежим воздухом.

Голос был тот же, и вместе с тем он неуловимо изменился. Теперь в нем слышались нотки мрачноватого веселья, совершенно разрушившие волшебные грезы. А когда она открыла глаза, то увидела в янтарных глазах огонек легкой насмешки.

— Счастливчик… тот, о ком вы мечтали.

— Откуда вы знаете? — Лайза осеклась, изо всех сил стараясь скрыть свои чувства, спрятать то, что, как ей казалось, было очевидным. Не дай Бог, Джек Харрис сообразит, что именно он был предметом ее грез, — это было бы так унизительно, хуже некуда.

Однако скульптор лишь пожал плечами, ничем не показав, проник ли он в мысли девушки или нет.

— О чем бы вы ни грезили, это явно был не кошмар, — произнес он наконец, и снова в его голосе зазвучали веселые нотки.

— Это неудивительно, я же не спала, — возразила Лайза.

— Ну, не знаю. Вовсе не обязательно спать, чтобы видеть кошмары… или эротические фантазии. — В глазах Харриса мелькнула насмешка.

Лайза ощетинилась.

— Что же будет выражать ваше произведение? — указала она на скульптуру. — Неужели это эротическая фантазия в дереве? Вы считаете, что кто-то захочет выложить деньги за то, что стимулирует его греховное воображение?

Янтарные глаза сузились, сначала сердито, потом задумчиво.

— Это, — объявил Харрис, — сирена. Если в ней и присутствует некий эротический штрих — а лучше бы так оно и было, — так не для того, чтобы оживлять чье-то вожделение, мисс Нортон. Она будет выражать самую сущность женственности: хорошо рассчитанную притягательность, в основе которой лежит еще более расчетливый обман. — Он помолчал, переводя глаза с Лайзы на статую. — Кстати, это дерево — сассафрас с черной сердцевиной. Удивительно подходит, как вы считаете?

— Я считаю, что вы балансируете на грани того, чтобы стать женоненавистником, если уже им не стали, — парировала Лайза. — И если уж вы так не любите женщин, зачем вообще брать на себя труд создавать женские образы?

— У меня нет выбора, — пояснил Харрис. — В этом бревне скрыта сирена, и моя задача — извлечь ее оттуда на свет Божий. Я не могу превратить ее в то, чего нет.

— Но почему именно сирена? Я понимаю, что это женская фигура, это видно даже мне, но почему, например, не Мадонна или обычная русалка без всяких комплексов?

— Русалка — такая же водяная обитательница, как и сирена, только названия разные. Что же касается Мадонны… достаточно тронуть это дерево, чтобы понять, что Мадонны из него не получится. В нем есть некая… чувственность, не присущая незатейливой стихии чистоты и доброты.