В ходе дальнейшего разговора Керидвен убито повторяла, что теперь прадедушка Кледвин никогда не вернется, а Кервин Квирт явно был раздираем какими-то противоречиями, сплетал и расплетал пальцы, несколько раз порывался уйти, но все же не сходил с места.

– Неужели нет какого-то иного, человеческого способа…? – сказал он наконец. – Быть может…

Тут он осекся, очевидно, вообразив себе бескрайнюю пустыню Руб-эль-Хали, где Мэлдун должен был бы вновь случайновстретить Кледвина, тяжко вздохнул, подставил ладонь и сказал Керидвен:

– Ссыпайте.

Она осторожно пересыпала пепел, еще не понимая, что грядет. Кервин Квирт подул на пальцы, провел над пеплом свободной рукой, в секунду восстановил листы контрольной и сунул их Керидвен со словами:

– Умоляю, никому ни слова. Вы ничего не видели, не слышали, вас здесь не было. О Боже! Надеюсь, вы не обращались с этим к другим преподавателям до меня? – вдруг ужаснувшись, спросил он.

– Конечно, нет! Так ведь, кроме вас, это никто не может! – в неописуемом восторге воскликнули первокурсники.

– Видите ли, это дело очень деликатного свойства. Как бы вам сказать… Безусловно, это может любой преподаватель естественнонаучных дисциплин. Но просить о таких вещах в научных кругах… не совсем принято. Это как если бы какого-нибудь серьезного астронома… попросили бы… э-э… ну, скажем… составить эротический гороскоп. Да, и… попросили бы люди, которым неудобно отказать, – тихо разъяснил Кервин Квирт и скользнул обратно в дверь.

Мерлин самодовольно расположился в кабинете анатомии и перенес туда урок истории, потому что при северо-западном ветре это было единственное место, где ему ниоткуда не поддувало. Но все пособия по анатомии, вроде изображения человека в разрезе и моделей разных органов, оставшиеся в оккупированном Мерлином кабинете, вообще-то были нужны тем, кто занимался в других кабинетах и даже в других башнях анатомией и смежными науками. Мерлин милостиво давал. У одного только Кервина Квирта вышла небольшая осечка. Он как раз перешел со студентами от истории анатомии к костной системе, и тут-то ему понадобилось наглядное пособие. Он вспомнил, что в законном кабинете анатомии за шкафом нужный экспонат есть. Это была большая, в человеческий рост, таблица с анатомически точным рисунком, выполненным чуть ли не самим Везалием. Глубоко погруженный в себя, все еще находясь мысленно на публичном вскрытии в анатомическом театре в Падуе XVI века, которое он только что живо описал студентам, думая о Везалии, Фаллопии, о том, как трудно было великим анатомам того времени раздобыть труп, Кервин Квирт быстро прошел вниз по лестнице, по галерее и наверх, и за это время немного забыл, что именно он хотел взять. Точнее, образ предмета стоял у него перед глазами, но наименование вылетело из головы. Одним словом, он вошел к Мерлину на урок и машинально сказал:

– Извините, мы занимаемся анатомией… нам нужен труп.

Мерлин по привычке принял все на свой счет и с готовностью загнусавил:

– Да как вы смеете!.. Да, может быть, я уже не первой молодости, но я еще поживу! Совести у людей нет… совсем. Вы опережаете события, зарубите это себе на носу. Нет уж, придется вам сегодня как-нибудь без моего участия обойтись.

Продолжая бубнить, он выставил растерявшегося Кервина Квирта за дверь и долго еще не мог успокоиться.

– Восседаешь, понимаешь ли, прославленный весь, великий… Так нет же – подбираются! Это не коллеги, а просто какие-то, не говоря дурного слова, стервятники! Постоянно это происходит, постоянно!.. Причем это не сегодня началось!..

Весь класс, понимая, что несчастный доктор Квирт просто оговорился, тем не менее, вступиться не посмел.

Далее монолог Мерлина перешел на взаимоотношения людей и божественного начала в целом, затем на отношение лично к нему, и каким-то непостижимым образом подошел к казавшемуся, впрочем, совершенно логичным в контексте всей речи заключению: что у него, у Мерлина, в спальне нет даже настенного коврика, который бы радовал глаз.

С тех пор Керидвен и Морвидд целую неделю по вечерам шили коврик для Мерлина. На коврик был нашит большой старый кречет из лоскутков – с узорчатыми крыльями, развернутыми в полете, а внизу, далеко под ним, была долина с рекой, домишками и башней. Когда все было готово, Мерлин пригляделся к подарку и сказал: «Мда… Смотрите-ка – я!» Керидвен и Морвидд стали уверять, что совсем не имели в виду профессора.

– Нет-нет, не надо меня утешать, – протестовал Мерлин. – Я же вижу – портретное сходство!

И опасливо потрогав и даже слегка поковыряв крыло кречета, добавил: «Вот ведь… крепко меня пришили!»

Ллевелис, который в cильнейшей степени был интегрирован в общество, а проще сказать – Ллевелис, нос которого всегда торчал в щели всякой неплотно прикрытой двери, брался время от времени просвещать Гвидиона, чтобы тот не погрузился однажды насовсем в глубину своих мыслей.

– Ты деревенщина, – говорил он, усевшись напротив Гвидиона на постель и вырывая у него книгу по медицине. – У тебя нет ни манер, ничего. Что ты сказал вчера прекрасной Рианнон, когда она спросила, будешь ли ты ходить к ней на факультатив по хоровому пению? Ты сказал ей «угу». «Угу»! Это при том, что всякий валлиец мечтает петь хором и всякий вообще смертный мечтает видеть по субботам доктора Рианнон!

Действительно: школьный хор, под издевательские комментарии МакКольма, утверждавшего, что валлийцы вообще не умеют петь не хором, по-прежнему собирался по субботам в башне Парадоксов.

И поскольку Гвидион молчал, Ллевелис продолжил допекать его с другой стороны:

– Ну, и как тебе Змейк, правая рука Кромвеля? – сказал он. – Нет такого ощущения, что он немножечко, самую малость… жесток? Боже, какое прошлое! Представляешь, каково ему это вспоминать?..

Гвидион, не вступая в спор, сказал энглин:

– Как? – остолбенел Ллевелис.

– Доктор Мак Кехт убил своего сына Миаха, – повторил Гвидион, уже прозой, и выхватил у замешкавшегося Ллевелиса свою книжку.

– За что? – только и выдавил ошеломленный Ллевелис.

– Не знаю, Ллеу, ей-богу. Знаю только, что Миах тоже был врач, медицине учился у Мак Кехта и был убит собственным отцом. Так, по крайней мере, в «Большой медицинской энциклопедии», – обьяснил Гвидион, грызя перо и снова погружаясь в чтение. – Да, тебя, кстати, искали и Керидвен, и Морвидд, и обе явно не за делом. Вот где Эсхиловы страсти. А ты говоришь – Мак Кехт.

– А ты столько времени занимаешься у него, – ты ничего такого за ним не замечал? – встревоженно спросил Ллевелис.

– Замечал, – отвечал Гвидион, не отрываясь от странички, где была схематично нарисована овца.

– Что такое?

– Сегодня он принимал при мне пациентов, – вздохнул при одном воспоминании Гвидион. – Он гениальный диагност.

К Кармартену подбиралась ночь. Посреди западной четверти врезалась в небо еще позолоченная солнцем Башня Стражей, но она была самая высокая в школе и ловила последнее солнце, тогда как небо над Кармартеном становилось отчетливо закатным, и спадало оживление на городском рынке. Старшие студенты, усевшись на крыше, формировали из облаков готические замки и пускали их плыть куда глаза глядят. Полчаса, час – и башня Невенхир уже не ловила отблесков света, и профессор Мэлдун у себя на верхней площадке готовился к уроку астрономии и, напевая, начинал протирать телескоп.

Где-то играли в метаморфозы, – из распахнутого окна одной из населенных студентами башен неслось: «Я был кувшином вина на темной картине голландской, я был дождем на стекле, письмом в руках у субретки, десятки лет пролежал браслетом в зарытом кладе, я жил и рыбой глубин светил во тьме океана…», «Я гребнем у ведьмы был и связкой душистой перца, я был зерном в жерновах, поистине это было, я был бубенцом шута, монетою полустертой, я смертным трепет внушал, кометой повисши в небе…»