– И «Братьев-всадников», и балладу о детстве Уриена, короля Регеда, – припоминала Двинвен. – Загибай пальцы.

– Ладно, ладно. Я чувствую, вы не собираетесь его отпускать до рассвета, – проворчал Мерлин. – Надо приготовить угощение и… это… выпивку. Да. Бог с вами. Я сам займусь. Никому ничего нельзя поручить!.. Что вы стоите, как истукан, Ллевелис, сын Кинварха? Идите восторгаться витражами, а то они у нас со скуки уже пятнами пошли.

Да-а, когда приехал Давид-ап-Гвиллим и когда он размотал все, во что был закутан, сразу стало понятно, почему все девочки от него без ума. При этом он был неприметен и скромен. Арфу он нес сам, и вообще с ним не прибыло почти никакой свиты, только парочка закутанных до самого носа учеников. Голос его, даже когда он просто говорил, а не пел, подкашивал совершенно. Человека со вторым таким голосом с пятнадцатого века не рождалось. И если учесть, что он был при этом талантливейшим поэтом, опасность для юных сердец складывалась очень большая. Но Давид-ап-Гвиллим умел как-то сохранять вокруг себя равновесие и покой. Рианнон с лилией в волосах, Блодвидд и Морган-ап-Керриг проводили его в Южную четверть, в зал, где студенты расселись уже повсюду, даже на подоконниках. Давид-ап-Гвиллим подобрал полы плаща, сел на табуретку и пристроил на колене арфу. «Я надеюсь, никто не осудит меня за то, что я в основном воспеваю красоту, – сказал он. – Тем более, если оглянуться вокруг». После этого предисловия он спел о красавице Элинед, обводя зал извиняющимся взором, как бы желая сказать, что здесь достойных тем для баллады он видит столько же, сколько девичьих личиков перед ним.

Потом бард спел о победах валлийского оружия, которых, как оказалось, за долгую историю Уэльса все-таки несколько было. Потом он спел «Видение Ронабви», «Кассандру, дочь Приама», «Замок Теганви в Лланросе», «Воинов Алана Виргана» – ошеломляющую балладу о неверных войсках, которые бросили своего полководца в битве, – «Монаха из Лланкарвана», «Приключения Гвиона Баха» и песнь о походе рыцарей короля Артура на Рим. Затем он спел «Трех красавиц острова Придейн» и тут же, глазом не моргнув, перешел к импровизации религиозного содержания. Великий Давид-ап-Гвиллим был очень разнообразен. Потом он, очень тепло отозвавшись об отсутствующих бардах Анейрине, Хайнине и Лливархе Хене, спел по одной песне каждого из них, склоняя голову перед их талантом, чем совершенно подкупил публику.

Под конец Давид-ап-Гвиллим спел «Отшельника из Гверн-Абби» – песню о святом Коллене, который был тут же, в зале, и робко слушал из задних рядов. Отец библиотекарь, растроганный до слез, не знал, куда деваться от смущения.

После этого разрешили заказывать песни, кто какие хочет, и лихая понеслась. Давид подтянул струны арфы и, выхватывая из гула голосов все новые и новые названия, без возражений начал исполнять заказы младшего поколения. Только однажды, когда какой-то тоненький голосок из угла попросил балладу «Рин-ап-Мэлгон», Давид провел рукой по лбу и пробормотал со вздохом: «Боже мой, она же очень слабая», – но и тут подчинился и спел то, что просили. В середине ночи Мерлин все-таки вклинился с угощением, и, ворча, что соловья баснями не кормят и что не красна изба углами, пригласил всех на ужин. Непонятно было, как он успел уставить весь этот стол карпами в сметане, жареными лебедями и орехами в меду, напечь столько пирогов и при этом не взмокнуть, учитывая то, что в тот день он дал хлебопечкам выходной и, следовательно, хлопотал один.

В разгаре второй части вечера Давид-ап-Гвиллим прервался, опустился на одно колено и попросил у всех снисхождения. Это была прелюдия к выступлению его учеников. Учеников оказалось двое, и оба стоили своего учителя. Давид встал и поднял левую руку, накидка же его была такого покроя, что рукав ниспадал до земли. Из-за левого рукава Давида появилась девушка, которая спела «Вергилия-чародея» – вещь, редко исполняющуюся и тем более интересную, что прославленный Вергилий в ней выступал вовсе не как заезженный поэт-классик, а как средневековый алхимик и прорицатель. Профессор Орбилий развеселился: видно, и ему классик-Вергилий поднадоел. Потом из-за правого рукава барда возник второй ученик, лет пятнадцати, голос которого был как будто создан для церковного хора, но этим божественным голосом он исполнил пародию на валлийские исторические баллады – «Оллух и Килвен», ужасно смешную и местами, увы, неприличную. Все хохотали.

Ллевелис выбежал на середину, чтобы надеть девушке на голову венок, но за рукавом Давида-ап-Гвиллима ничего не оказалось.

– А… где же ваша ученица? – спросил он.

– Какая ученица? – лукаво улыбнувшись, спросил бард и сделал вид, что озабоченно заглядывает себе за спину. Тут все поняли, что никаких учеников и не было и все, что они видели и слышали только что, был опять же Давид-ап-Гвиллим, не чуждый некоторой забавной магии.

– У него такой диапазон голоса? – спросил совершенно оторопевший от всего этого Фингалл МакКольм.

– У него такое чувство юмора! – запрыгала Гвенллиан. Фингалл озабоченно искоса посмотрел на нее.

– А где же ваши настоящие ученики? – строго обратился Мерлин к Давиду-ап-Гвиллиму. – Живые, так сказать, из плоти и крови?

– А… Дело в том, – смущенно улыбнувшись, отвечал Давид-ап-Гвиллим, – что у них сейчас каникулы.

Мак Кехт внимательно посмотрел на Мерлина.

– Вы слышите? – сказал он.

Мерлин хлопнул себя по лбу.

– Вот так штука! – воскликнул он. – Запамятовал.

– Да, да, – с напором повторил Мак Кехт. – У учеников бывают каникулы. В других школах.

– Хорошо, хорошо, – заюлил Мерлин. – Мы это обсудим.

И под хрустально чистым и ясным взглядом Мак Кехта поправился:

– Ну, так и быть. Не надо на меня так смотреть. Я объявляю рождественские каникулы! Лучше поздно, чем никогда.

– Не прикидывайтесь, Змейк! Мы оба с вами знаем, откуда у Пандоры эти носки! – недобро сказал Курои, задержав Змейка посреди школьного двора. – Это ваших рук работа.

– Да будет вам известно, я не испытываю интереса к гардеробу мало знакомых мне людей, – холодно отвечал Змейк.

– Вы передали эти вещи Пандоре, чтобы подорвать престиж школы, – бросил Курои, становясь ему поперек дороги.

– Оставьте меня, – устало сказал Змейк. – Я ничего не знаю. Впрочем, надеюсь, что эти носки произведут в министерстве должный фурор, – мечтательно добавил он.

Ллевелис, который как раз очень хорошо знал, откуда у Пандоры носок Лютгарды, предпочел не вмешиваться в беседу и даже присел, чтобы его не заметили, поскольку до него только сейчас начало доходить, что его невинная шутка, кажется, обернулась какой-то бедой.

– У вас есть ко мне еще какие-то претензии? – через силу спросил Змейк.

– У всех у нас множество претензий к вам, Змейк, – взорвался Курои. – Ваше общество мало кому здесь доставляет удовольствие. Достаточно знать о том, что вы делаете из своих учеников, чтобы испытывать к вам отвращение! Кого вы из них воспитываете, Змейк! Что выходит из ваших рук!..

К удивлению Ллевелиса, обычная ироничность Змейка как будто покинула его при этих словах, и ни одна колкость не сорвалась с его губ; он вздрогнул и взглянул Курои в глаза, отчего тот отступил с дороги.

– Мои ученики, обретшие самостоятельность, более мне неподконтрольны, – сказал он довольно тихо, но Ллевелис подслушивал во все уши. – Они наследуют мой метод и затем вольны применять его в любых областях. Тем не менее, я не отрекаюсь от них и даже, если хотите знать… горжусь их успехами, – опасным тоном закончил Змейк и взглянул на небо, начинающее сыпать хлопьями метели.

– Еще бы вам отрекаться! Да вы в восторге от того, что творят эти… наследники ваших методов! – закричал Курои ему вслед.

Змейк не обернулся. Более того, он развил такую скорость, уходя, что казалось, будто временами он перестает касаться земли.

Казалось бы, Курои не сказал Змейку ничего особенного, но Ллевелис решил, что это как раз тот случай, когда sapienti sat. Впрочем, он прекрасно знал, что обладает живым воображением, поэтому не позволил себе поверить в услышанное буквально, пока заставшие ту же ссору преподавателей Морвидд и Керидвен не подтвердили, что дело серьезное и что уже можно бояться.