Случилось самое страшное — тяжеловес оборвал все крепления и ударил в правый борт. Железная громадина лежала у борта, создавая крен, а мы с ужасом прикидывали, что будет, когда волна положит судно на другой борт. Тогда ничто не остановит эту махину! Такую дыру разворотит, что все море через нее ворвется в трюм.

Ну, понятно, подгонять никого не требовалось, все понимали, что спасение наше — в быстроте. Сумеем вовремя расклинить, закрепить этот ящик — значит еще поплаваем, не сумеем — дело плохо будет. А как расклинить? Крен большой, сами еле ходим, а надо еще и аварийные брусья тащить. Только успели три бруса укрепить, как судно начало медленно переваливаться. Тяжеловес дрогнул и пополз на нас. Не сумели мы брусья завести как следует…

Крен все увеличивался, и огромная железная коробка в семь тонн весом со скрежетом и визгом ползла к левому борту. Старпом понял, что ничего теперь не сделать и надо скорее спасать матросов. Он крикнул что было сил:

— Полундра! Пошли все из трюма! Быстро!

И вдруг вижу, от кучки матросов отделилась маленькая фигурка и бросилась к брусьям, прямо навстречу ползущей громаде.

Все в ужасе закричали:

— Назад! Назад, салага чертова, задавит!

Казалось, ничто уже не предотвратит несчастье — эта махина в лепешку раздавит салажонка. Старпом застонал и схватился в ужасе за голову.

Аленушкин же подскочил к аварийному брусу, с трудом приподнял один конец его и, как копье, направил навстречу тяжеловесу.

Конечно, не спасло бы это парня, брус переломился бы, как спичка. Да, видать, в рубашке родился наш моряк. Судно перестало заваливать, тяжеловес не успел разогнаться и, ткнувшись в поднятый Аленушкиным брус, замер посредине твиндека.

Ну, тут уж мы не упустили момента — матросы ринулись вперед и в одно мгновение расклинили тяжеловес. Остальное доделали быстро — через полчаса ящик был закреплен намертво. И только тогда вспомнили об Аленушкине. Видим, стоит он у выхода из трюма, весь дрожит и никак прикурить папиросу не может.

Окружили мы его, дали раскуренную папиросу и стоим смотрим, как Аленушкин курит. Не курил ведь до этого парень. А он прокашлялся, поглядел на нас и говорит сердито:

— Что вы на меня уставились? Не видали, что ли?

Спрашиваем его, как же это он не побоялся, ведь убить могло. А он только застенчиво улыбнулся и развел руками:

— Сам не знаю… Надо же кому-то было… Я потом испугался, когда уже все кончилось, вот до сих пор коленки дрожат.

Что ж, у любого задрожат после такого дела, главное, что в нужный момент они у него не дрогнули. Вот тогда, думаю я, парень и стал настоящим моряком, когда почувствовал в себе силу встать против стихии.

Благодарность Аленушкину капитан объявил, а министр часами именными наградил. В газетах писали про подвиг матроса Аленушкина, по радио рассказывали, а на пионерские сборы и до сих пор приглашают. Только Алексей не зазнался, все такой же, как говорится, душа нараспашку. Надо сказать, что после этого случая и отношение к нему на судне изменилось: уже никто не называл Алексея салажонком, все больше по имени-отчеству стали звать. Ну, да он и заслужил это. Настоящий моряк получился из него, и море любит он по-настоящему…

«Ореанда» шла по широкой полноводной Северной Двине. Впереди вдоль набережной показались белые многоэтажные дома Архангельска. На судне торопливо зазвучали пронзительные сигналы ревуна, вызывающие матросов на швартовку.

Боцман озабоченно поднялся и зычно скомандовал:

— По местам стоять, на швартовые становиться!

Он с довольной улыбкой посмотрел вслед разбегавшимся курсантам и быстрым шагом направился на полубак.

Итак, мне опять не повезло. Понесла меня нелегкая в Управление пароходства именно в этот день! Третий год подряд не могу вырваться в отпуск.

Только я зашел в контору, как натолкнулся на начальника отдела кадров Ивана Павловича Мудрова. Он подхватил меня под руку и потащил к себе в кабинет. Усадив в мягкое кресло перед круглым столиком, он шумно уселся рядом и, радостно улыбаясь, предложил закурить «Пол-мол» — длинные американские сигареты в ярко-алой пачке, терпкие и очень крепкие. Он подождал, пока я размял сигарету, и щелкнул зажигалкой.

— Дорогой мой, я тебя сегодня весь день ищу по всему городу!

«Так я тебе и поверил!» — чуть не вырвалось у меня.

Иван Павлович, попыхивая сигареткой, без устали говорил. Он задавал мне вопросы и сам же на них отвечал, хлопал меня по плечу, по колену, то и дело весело смеялся — словом, вел себя необычно. Я же никак не мог сообразить, что все это значит. Зачем я ему понадобился? А он продолжал:

— Понимаю, понимаю. Два года не был в Союзе, вчера только пришли в порт, и настрой у тебя на отпуск, верно ведь?

Я кивнул.

— Понимаю тебя вполне: лето, денег много, парень молодой, красивый, только и погулять теперь. Нет-нет, я вполне согласен, ты заслужил свой отпуск, отзывы о тебе как о штурмане и о помощнике капитана отличные, и ты у нас на лучшем счету в пароходстве…

Я воспользовался паузой и спросил:

— Иван Павлович, я что-то не понимаю, к чему весь этот разговор. Нельзя ли пояснее?

— Пояснее? — Мудров испытующе взглянул на меня. — Можно и пояснее. Вот в чем дело, дорогой товарищ Акимов: придется вам повременить с отпуском.

— Как… повременить? — изумился я.

— Вот так. Вчера мы обсудили предложение о посылке вас старпомом на дизель-электроход «Липецк». Вот и все. Приказ печатается и сегодня будет подписан.

Я возмутился:

— Не может быть этого! Во-первых, мне положен отпуск за три года, во-вторых, я еще вторым-то помощником только полгода плаваю…

Мудров спокойно курил сигарету. Я взглянул в его усталые глаза и осекся — он не слушает меня. И я понял, что все мои попытки отстоять право на отпуск бесполезны.

Помолчав, он спросил:

— Тебе сколько лет?

— Двадцать шесть.

— Ну вот. Вполне зрелый человек. Сейчас, брат, линия такая — везде молодежь на первый план выдвигается.

— Куда идет «Липецк»? — спросил я.

Мудров отвел глаза в сторону и равнодушно проговорил:

— Рейс обычный. Надо обслужить четыре пункта в Карском море и в море Лаптевых.

Я ужаснулся и вскочил на ноги.

— Снабженческий рейс?

Мудров кивнул:

— Снабженческий…

Боже мой! Вот так порадовали меня! Снабженческий рейс! Я знаю, что это такое. У нас на «Ашхабаде» ходил в такой рейс в прошлом году старпом. Он рассказывал нам, как все это выглядит в действительности. Старпом хороший моряк, это все признают. Но уж если он говорит, что лучше пойдет матросом в загранку, чем старпомом в снабженческий рейс в Арктику, то это что-нибудь да значит. Работа в ледяной воде, ни днем ни ночью нет и минуты покоя, миллион аварий, и за каждую с тебя норовят содрать шкуру — нет уж, благодарю покорно, уважаемый Иван Павлович, плывите туда сами.

Пока я подыскивал веские аргументы, чтобы отказаться от рейса, Мудров все говорил и говорил. А я сидел, смотрел на него и с горечью думал: «За дурака, что ли, он меня принимает? Честь, почет… мы тоже кое в чем разбираемся… Не пойду в этот рейс. Ни за что…»

Но я плохо знал нашего начальника отдела кадров. Он слушал мои горячие речи и вежливо улыбался.

— Я буду жаловаться на вас, — устало проговорил я.

А Мудров вдруг обрадовался:

— Отлично! Вот и пойдем сейчас же в партком, и там ты на меня пожалуйся.

— И пойду! — решительно отрезал я.

— Чудненько! Пошли.

Держа меня под руку, словно боясь, что я могу сбежать, Мудров повел меня в партком…

Я искренне и пылко рвался в бой отстаивать свои права. А в парткоме так повернули дело, что я сам же попросил направить меня в этот проклятый рейс! Да еще рад был, что секретарь парткома великодушно согласился не вспоминать мое, как он выразился, «несерьезное поведение».