В сумерках Мортен-Проповедник прокрался к вишневому дереву, где девятилетка с гладкими и светлыми, как лен, почти белыми волосами, с задумчивым и серьезным личиком уже стояла и ждала его.

Он отдал ей всю свою дневную порцию и последнюю монетку, взяв с нее обещание, что она позволит расцеловать себя в обе щечки.

— А мать у тебя жива?

Она отрицательно помотала головой.

— А как тебя звать?

— Дуня.

Он еще раз попытался расцеловать ее в обе щечки, но тут она отодвинулась.

— Сперва дай мне еще копейку.

Он пошел обратно в лагерь, а по дороге просил копейку у всех, кто ни попадется.

— Я буду охранять ее, когда войско пойдет на приступ. Она маленькая, малюсенькая принцесса. Я буду откладывать из своего жалованья, чтобы она смогла когда-нибудь выйти замуж. Почему бы ей и не выйти?.. Само собой, само собой… Конечно, дома у меня есть моя старуха, а другая старуха идет с обозом. И вдобавок я убийца. А маленькая принцесса должна выйти замуж.

Он добыл список из Евангелия от Иоанна, подсел к д'Альбедилльским драгунам и начал читать им вслух.

Все травы весны расцвели по склонам круглых холмом вплоть до желтого ложа Ворсклы, но солдаты глядели только на Полтаву, чьи белые крепостные стены высились среди рощ, на ее шанцевые укрепления, деревянные сторожевые вышки и валы, где копошились мужчины помоложе, старики и женщины, возводя бруствер из мешков с песком, телег, вязанок хвороста и бочек.

— Так что же слышно нового? — допытывались солдаты у маркитанта. — Нас поведут в конце концов на врага или нет?

— Враг настолько любезен, что, пожалуй, не дожидаясь нас, сам к нам придет, — отшучивался тот, утирая лоб подолом своей блузы, я ночью слышал, как позвякивают и побрякивают его орудия. Частая стрельба — это не от шведов, потому как у нас нет других снарядов, кроме тех, что нарыли среди поля запорожцы. А по ту сторону реки уже поит вся царская рать.

Тут, немилосердно пришпоривая коня, прискакал генерал-майор Лагеркрона и сообщил, что король был ранен в ногу и что подле его носилок стоит фельдмаршал и показывает срисованные им планы расположения семнадцати редутов, которые враг уже начал возводить возле деревни Петрушка.

— Так что же слышно нового? — ежедневно спрашивали солдаты у маркитанта.

— Если вам только этого и надо, тогда я богаче вас, — отвечал тот, указывая половником на зеленеющие вокруг поля. — У короля на месте раны начался антонов огонь. Водка кончилась. Хлеб кончился. На сегодня у меня еще есть для вас немного каши — а больше ничего. Враг обложил нас со всех сторон и отрезал пути к отступлению. Черт подери! Это же надо, чтобы такие горькие дни выпали на толю шведов!

Он топнул ногой и поднес ложку к глазам, прицелившись как наемный убийца в пробитую пулями палатку короля, но честные, закаленные стужей люди опустили при этом зрелище глаза.

— Не убий, — прошептал Мортен-Проповедник и воздел руки.

Так прошел месяц май, и сквозь холстину палаток начала проникать июньская жара. Солдаты сидели рядком, убирали дерево ко Дню солнцестояния, но не произносили при этом ни звука. Они думали про зеленые пастбища у себя на родине, про свои избушки и про бесконечные луга.

По воскресеньям перед вечерней молитвой Мортен — Проповедник пробирался к лесной опушке, где маленькая Дуня за несколько копеек продавала ему корзиночку с первыми, еще недозрелыми вишнями. Они ели их вместе, он гладил ее маленькие ручонки, играл с ней, носил на руках, как младенца, но никогда не мог вызвать улыбку у нее на лице. А за последние копейки ему разрешалось трижды поцеловать ее в щечку.

Когда он вернулся в лагерь, там царила тревога. Офицеры проверяли солдатскую амуницию, ощупывали солдатские сабли, которые от частой наточки походили, скорей, на сточенные косы, а маркитант Бракель собирал пустые горшки. Король решил дать сражение.

На травяной скамье под королевским окном уже сидели генералы и полковники, чтобы получить от короля свои части и его, королевские, указания. Среди них был мрачный Левенгаупт с большими, ясными глазами и карманным латинским лексиконом, засунутым между пуговицами сюртука. Среди них был отважный Кройц, возложивший руки на рукоятку сабли, а Спарре и Лагеркрона вели между собой шумный разговор. Полковник Гюлленкрона склонился над столом, где были разложены его фортификационные чертежи, в которые он углубился с таким отсутствующим видом, что как бы не замечал остальных, силясь по возможности осторожно стряхнуть песчинки с дорогих его сердцу бумаг. Чуть откинувшись назад и в прескверном расположении духа стоял у дверей сам фельдмаршал, являя миру острый и в то же время чуть вздернутый нос и сложенные сердечком пурпурно-красные девичьи губки.

В сумерки начался марш со свернутыми знаменами, без музыки. В небольшом лесочке королевские носилки были на какое-то время выставлены перед лейб-гвардейцами. С поля было слышно, как враги громко колотят по своему палисаду, словно то был не защитный палисад, а лобное место, ожидающее добычи. Некогда столь гордые воины Карла располагали теперь столь малым количеством ядер и пороха, что могли вывезти в поле лишь четыре жалких орудия, и теперь, слушая удары молота, многие из покрытых рубцами воинов испытали такой приступ страха, что начали — хоть и напрасно — предлагать целый дукат за чарку вина. Луна стояла на ущербе. Лошади были оседланы, на боку у солдат висели карабины и мушкеты. Со стороны одного из пехотных полков доносились шепот и бормотание, когда фельдкурат раздавал причастие, причем раздавал он его левой рукой, чтобы в темноте не пронести чашу, которую он держал в правой, мимо губ коленопреклоненного пехотинца. Вокруг носилок, подле которых король воткнул в землю свой меч, на мгновение склонялись генералы в плащах, Пипер же сидел на барабане, прислонясь спиной к дереву. Чтобы одолеть власть мрачных мыслей и не уязвить друг друга, они с королем завели философскую беседу. Король оказался в кругу мыслителей и наставлял он их словно школьный учитель, а Левенгаупт, честный старый латинист, вслух декламировал римские вирши.

Умолкнув, он взял из рук слуги горящий факел и осветил короля, голова которого склонилась к плечу. Пипер, равно как и все остальные генералы, поднялся с места и забыл про свое недовольство: так прекрасен показался ему облик спящего. Шляпа лежала на коленях, раненая нога в повязке была укрыта одеялом. Исхудалое, обглоданное лихорадкой лицо со следами обморожения на носу и щеках стало еще меньше, чем прежде, еще неподвижнее и суровей. Чуть пожелтелое, изможденное, оно уже было осенено тенями преждевременной старости, но губы трепетали и подергивались. Казалось, король забылся.

И впрямь повелитель своих воинов видел сон, а во сне — бесконечный ряд хихикающих и фыркающих людей, которые спешно проходили мимо, прикрывая ладонями лица, чтобы он не видел, как они его высмеивают. Порой они были прозрачно-зеленого, порой синего цвета, и все светились подобно зажженным свечам. В конце процессии на взмыленном гнедом коне явился человек, с головы до ног одетый в шелковую тафту, черную и запыленную. «Эй ты, лысый и хромой швед! — вскричал он, с громовым хохотом, наклонясь в седле. — На этом самом месте три столетия назад орды Тамерлана разбили наголову все западное войско. Где уж тебе с твоими поредевшими частями и жалкими четырьмя орудиями противостоять моей орде? Мои воины — все сплошь ворюги и спившиеся подонки, мне они менее дороги, чем гвозди, вбитые в доску. Да только гвоздей этих у меня полным-полно. Я сооружаю корабль, который проплавает века, да и сам я по сей день таков же, каков был, когда простым плотником посещал Саардам. Миллионы и миллионы миллионов благословят плоды рук моих».

Король хотел отвечать ему, но язык у него словно присох к гортани. Левенгаупт, обнажив голову, опустился перед ним на колени и легко коснулся его плеча.

— Всемилостивейший государь, занимается день, и я призываю благословение Божье на высокую персону Вашего Величества и на Ваше дело.