Утренняя заря уже светилась между древесных стволов, и король открыл глаза. Проснувшись, он сразу схватился за меч. Когда же он увидел людей, его обступивших, и бородатого проповедника Нордберга и всех слуг, черты его лица изменились, и он кивнул с привычным холодным дружелюбием, но увиденный им сон все еще отчетливо присутствовал в его мыслях, и ему невольно казалось, будто и все остальные тоже могли этот сон видеть.

— Что есть государство? — спросил он. — Игра случая, обширное землевладение с укрепленными рубежами! Битвы и междоусобицы передвигают эти рубежи. И еще одно, царь, тебе дана власть над миллионами, но есть ли у тебя власть над самим собой? Господь Бог наш может в премудрости своей сделать так, что однажды государство станет менее важно, чем важен отдельный человек. Если я одержу над тобой победу, весь твой корабль займется огнем и обратится в пепел, но если ты победишь меня и мое войско, ты тем самым лишь довершишь торжество моего дела.

Левенгаупт схватил за руку Кройца и мрачно шепнул:

— Дорогой брат! Меня не оставляют тяжкие предчувствия. Доведется ли нам еще когда-нибудь стоять вместе под свободным Божьим небосводом? Слышно ли тебе, как фельдмаршал сыплет проклятиями позади укреплений? А Гилленрок даже и не думает подойти к нему и спросить, каков будет приказ. Да и сам ты мешкаешь. А теперь погляди, как нагло пялится на нас Пипер.

— Ну, шведы всегда нагло глядят друг на друга. За это однажды им придется исчезнуть с лица земли, и само имя их будет стерто из памяти людской. Нашим детям в десятом или двадцатом колене суждено пережить это сполна. А сегодня мы видим лишь начало.

— Господь да простит тебе твои слова. Мне не доводилось никогда видеть более прекрасных героев Божьих, чем шведы, никогда — народ настолько свободный от самоуверенности властолюбия, от его грубой хватки. Сейчас король слишком болен, чтобы и далее объединять нас, хоть он и выглядит спокойным как безусый корнет. При рождении он был наделен легкомыслием, которое боги даруют своим избранникам, но теперь…

— Теперь?

— А теперь он приобрел несокрушимое самообладание и дар притворства, в который боги превращают легкомыслие своих избранников, прежде чем их покинуть.

Левенгаупт надвинул шляпу глубоко на лоб и взялся за свой меч, но потом снова обернулся к Кройцу и шепнул:

— Возможно, люди, подобные мне с моими тревогами о солдатах, и люди, подобные Гилленроку с его чертежными принадлежностями, с его редутами, которые забраны палисадом, никогда не понимали короля по-настоящему. Ты со своим мечом лишь слепо повиновался ему. Пусть же все мы сегодня вместе с ним осуществим его миссию, ибо я чувствую, что тот, кто доживет до вечера, еще будет завидовать братьям своим, которые к тому времени уже окажутся в царствии небесном.

Рыцари вскочили в седла. Левенгаупт направился к своим пехотинцам, и на рассвете все они увидели перед собой поджидающее их поле битвы. Оно было уже черное. Уже обгорелое. Пепелище, которое без единого цветка, без единой соломинки терялось за деревьями в голых степях. И такое оно было плоское, что провезти по нему пушку не стоило бы никакого труда.

Перед самым большим русским редутом возник всадник в красном и разрядил пистолет. Это побудило врага ударить во все барабаны за шанцами, на которых возникли бесчисленные группы солдат со штандартами, с трубами и пушками, им тотчас отвечала шведская музыка — то все шведские полки разом ударили в барабаны.

Отважный Аксель Спарре и Карл Густав Роос ринулись со своими батальонами во главе войск на штурм полевых укреплений. Фыркали лошади, скрипела упряжь, громыхали карабины, посвистывали сабли, пепел и пыль падали на рощи, и под их слоем угасала зелень листвы.

Король отправил Кройца на левый фланг, вслед за одолевающим врага Спарре, а позади захваченных укреплений вражеская конница была обращена в бегство и отогнана к болотистым лугам перед Ворсклой. С другой стороны наступал Левенгаупт со своей пехотой, он взял два редута и перестроил войско, чтобы с южной стороны пойти в штыковую атаку на вражеский лагерь. Там была такая паника, что женщины уже начали запрягать обозных лошадей, но сама царица, рослая дама лет примерно двадцати, с пышной грудью, белым лбом и нарумяненными щеками по-прежнему со спокойствием почти высокомерным оставалась подле раненых среди бутылок с водой и корпии.

Тем временем все генералы собрались вокруг носилок шведского короля, которые были перенесены поближе к остготскому пехотному полку и возле болотца опущены на землю. Здесь им было приказано остановиться, и все дружно принялись снимать шляпы, отвешивать глубокие поклоны, поздравлять его величество и желать ему скорейшего выздоровления. Пока камердинер Хультман процеживал воду и собирал ее в серебряный кубок, король промолвил:

— Генерал-майор Роос попал в окружение, после чего фельдмаршал счел необходимым придержать остальную часть войска, а Лагеркрона и Спарре были отправлены назад, чтобы вызволить Рооса. Надеюсь, он скоро будет с нами.

Иными словами, армия несколько замешкалась, но тут явился Спарре, весь забрызганный кровью, и доложил, что не мог продвинуться вперед из-за превосходящих сил противника. Части уже весьма длительное время только и делают, что перемещаются вперед и назад, причем офицеры даже представить себе не могут, куда их вести, а за это бессмысленно потерянное время русские заново собрались с духом. Так, например, внезапно начал движение Левенгаупт, причем он двинулся к лесной опушке, где уже засели эскадроны Кройца, и выстроил свое войско в шеренгу против врага. Никто не мог бы сказать, кто отдал ему такой приказ; фельдмаршал вне себя от злости галопом подскакал к носилкам короля, несомых рядом с королевской гвардией.

— Это не Вы ли, Ваше Величество, приказали Левенгаупту развернуть своих пехотинцев в шеренгу против врага?

Непочтительный тон привел короля в замешательство, и словно в свете внезапно вспыхнувшего потайного фонаря он увидел, до чего утомленно и холодно смотрят на него даже его ближайшие сподвижники, находящиеся подле носилок.

— Нет, — ответил он, но так при этом покраснел, что все сразу поняли: король сказал неправду.

И тут разъяренный донельзя фельдмаршал утратил последние остатки сдержанного достоинства и беззаветной преданности. Он не желал более скрывать от короля гнев и отчаяние, которые уже много месяцев и дней испытывали они все. Король, славный своей любовью к правде, в мгновение ока был низведен до уровня раненого солдата, он вел себя самым постыдным образом и подыскивал самые нелепые отговорки. Фельдмаршал утратил остатки самообладания. Для него настал момент истины. Он уже не в силах был распоряжаться собственными поступками. Он стремился карать, мстить и унижать. Он не желал делать вид, будто поверил в королевскую ложь. Он не потрудился даже употребить обычную формулу обращения.

— Вот-вот, — закричал он, оставаясь в седле, — наш господин всегда так поступает. Молю Бога, чтобы король передал командование мне!

С этими словами он повернулся к королю спиной.

Король неподвижно сидел на носилках. На глазах у всего войска он был подвергнут поношению, его нелюбовь к скандалам сыграла с ним недобрую шутку, подтолкнула на необдуманную, жалкую глупость. Его люди, его собственные люди услышали, как он лжет словно последний обозник, подвергнутый допросу. Он не мог отречься от сказанных слов, не усугубив свой позор. Унижение, которое он накликал на себя как человек, оказалось невыносимее, чем была бы для него потеря короны. Он хотел подняться, вскочить на коня и увлечь за собой солдат, увлечь своих людей, тех, кто до сих пор верил, что он — избранник Божий. Но боли в ноге и непомерная слабость приковали его к ложу. Щеки, правда, пылали, но это был жар лихорадки, и впервые меч задрожал у него в руке, которую он лишь с трудом мог приподнять над носилками.

— Носилки перед фронтом! — вскричал он. — Носилки перед фронтом!

— Кавалерия еще не подоспела! — пылко возразил Гилленрок. — Можно ли начинать битву прямо сейчас?