До самой полуночи, а то и до часу, он занимался обычными вечерними делами, вернее сказать, не совсем обычными, а субботними: субботы несколько отличались от прочих дней. Знай он заранее, что это его последний спокойный вечер, как бы он провел его — так же или по-другому? Выжал бы из него побольше? Придет время, и он еще призадумается над этим, да и над многим другим. Например: а был ли он впрямь когда-нибудь счастлив?

Но пока он ни о чем не подозревает и просто живет — не спеша, бездумно, не отдавая себе отчета в том, что кончается этот похожий на все другие, словно не раз уже прожитый вечер.

Дейв редко закрывал мастерскую ровно в шесть. Помедлив минуту-другую, вставал из-за стола, перед которым висели на крючках отданные в ремонт часы; потом вынимал лупу в черной эбонитовой оправе, которую почти весь день держал в глазу наподобие монокля. Неужели спустя годы ему все еще казалось, что он работает на хозяина, а значит, не должен слишком поспешно кончать работу?

Миссис Пинч закрывает свое агентство по продаже и найму жилья ровно в пять. Парикмахер по соседству, чтобы не задерживаться, уже с половины шестого отказывает клиентам; почти всегда Гэллоуэй, отпирая витрину, видит, как тот усаживается в машину и отправляется домой. У парикмахера прекрасный дом на холме и трое детей-школьников.

Точными, неторопливыми движениями, как человек, привыкший работать с тонкими, дорогими вещами, Дейв Гэллоуэй за несколько минут убирает с витрины часы и украшения, пряча их в сейф в глубине мастерской. Часы дороже ста долларов он не держит, да и стодолларовые только одни - остальные дешевые. Украшения — сплошь накладного золота, с фальшивыми камнями. Сначала он попробовал торговать обручальными кольцами с настоящими бриллиантами, каждый камешек примерно в полкарата, но обитатели Эвертона за покупками такого рода предпочитали ездить в Покипси, а то и в Нью-Йорк. Может быть, стеснялись покупать обручальные кольца в кредит у знакомого?

Он сложил выручку в особое отделение сейфа, снял холщовый халат, повесил на специальный крючок на двери стенного шкафа, надел пиджак и огляделся, проверяя, все ли в порядке. Шел май, солнце стояло еще высоко в нежно-голубом небе, воздух с утра был неподвижен. На улице, запирая мастерскую, он машинально бросил взгляд на кинотеатр, над которым, хотя было еще совсем светло, уже загорелась неоновая вывеска «Колониальный театр»: по субботам картины начинают крутить с семи. Перед кинотеатром раскинулась лужайка с несколькими липами, их листва едва шевелилась.

Еще на пороге Гэллоуэй закурил — за день он выкуривал сигарет пять-шесть, — потом не спеша обогнул длинное здание, первый этаж которого был сплошь занят магазинчиками и мастерскими. Он жил на втором этаже, как раз над собственной мастерской, но она не сообщалась с квартирой, и чтобы попасть домой, ему надо было свернуть за парикмахерской налево и по двору дойти до входной двери.

Как обычно по субботам, днем к нему забежал сын и предупредил, что обедать не придет. Наверно, перехватит где-нибудь сандвич или бутерброд с сосиской — скорее всего в кафетерии «Перекусим у Мака».

Гэллоуэй поднялся по лестнице, повернул ключ в замке и, пройдя в комнату, сразу распахнул окно. Из него открывался почти тот же вид, что из мастерской: те же деревья, та же вывеска над кинотеатром; ее светящиеся буквы среди бела дня выглядели несуразно и даже тревожно.

Он давно перестал замечать, что каждый день совершает одни и те же движения в одном и том же порядке и, быть может, именно это помогает ему выглядеть таким основательным и надежным. В кухне все по местам — посуду после ленча он всегда моет перед уходом. Он помнит, где именно лежит в холодильнике кусок ростбифа и какой он на вид; все вещи сами, словно по волшебству, шли ему в руки; вот уже и на стол накрыто: стакан воды, хлеб, масло — все на месте, а в кофеварке закипает кофе.

В одиночестве он всегда читал за едой, но все равно слышал и птиц на деревьях, и знакомый звук заводимой машины. Отсюда ему видно ребятишек, они уже толпятся перед кинотеатром, хотя войдут только в последнюю минуту.

Маленькими глотками он выпил кофе, вымыл посуду, смел хлебные крошки. В его поведении не было ровным счетом ничего необычного; за несколько минут до семи он опять вышел на улицу, кивнул хозяину гаража, который вместе с женой направлялся в кино.

Поодаль он заметил компанию парней и девушек, но Бена среди них не увидел, да, впрочем, и не искал его: сын не любит, чтобы за ним следили. О слежке между тем и речи нет. Бену это хорошо известно. Если отец на улице и проводит сына глазами, то вовсе не для того, чтобы выведать, куда тот идет и зачем: просто ему приятно лишний раз, пусть мимоходом, почувствовать близость к сыну. Шестнадцатилетнему парню этого не понять. Само собой, когда Бен гуляет с друзьями или подружками, ему не хочется, чтобы отец их разглядывал. Разговоров об этом у них никогда не было. Просто Гэллоуэй чувствовал, что так оно и есть, и не настаивал.

От дома, где помещались и мастерская, и квартира, было рукой подать до Главной улицы; на нее он и вышел, миновал аптеку, открытую до девяти, прошел мимо белоколонного здания почты, мимо продавца газет. Машины проносились, едва тормозя, а то и вовсе не сбавляя скорости, словно не замечая, что едут через городок.

Обогнув бензоколонку, примерно в четверти мили от дома, он свернул направо по обсаженной деревьями улице; все дома на ней были белые, перед каждым — газон. Эта улица никуда не ведет, на ней не увидишь машин, кроме тех, что принадлежат здешним жителям. Все окна были распахнуты; ребятишки еще играли на воздухе, мужчины без пиджаков, в рубашках с закатанными рукавами, толкали по траве газонокосилки.

Каждый год приходят эти теплые, почти душные вечера со стрекотом газонокосилок, таким же неотвратимым, как осенью — шуршание грабель по палой листве и запах этой листвы, а там уж неизбежный скрежет лопат по слежавшемуся насту.

На ходу он поминутно здоровался и раскланивался со знакомыми. По вторникам он, как правило, бывает в муниципалитете, на собраниях школьного комитета — он там секретарь. Остальные вечера, кроме субботы, чаще всего сидит дома: читает, смотрит телевизор.

Но субботний вечер отдан Мьюзеку — тот, наверно, уже поджидает на веранде, в кресле-качалке. Дом Мьюзека, деревянный, как и все здешние дома, стоит в самом конце улицы; он прилепился к склону, так что первый, если смотришь с холма, этаж оказывается со стороны улицы вторым. Он покрашен не белой, а светло-желтой краской, метрах в пятидесяти от него начинается пустырь, куда сносят всякий ненужный хлам: детские кроватки, сломанные коляски, прохудившиеся бочки.

С террасы виден городской стадион, где летом каждый вечер тренируется бейсбольная команда.

Гость и хозяин не слишком церемонятся друг с другом. Гэллоуэю и в голову не приходит пожать Мьюзеку руку, а тот при появлении гостя отделывается невнятным бурчанием, кивая в сторону второй качалки.

В эту субботу все было как всегда. Они наблюдали издали за бейсболистами в белой форме на зеленом, постоянно темнеющем фоне площадки, прислушивались к выкрикам, к свисткам толстяка тренера, который днем торгует в скобяной лавке.

— Вечерок что надо! — усевшись, обронил Гэллоуэй вместо приветствия.

Мьюзек после паузы проворчал:

— Если они не сообразят заменить этого чертова подающего, к концу сезона последнее место им обеспечено.

Мьюзек всегда разговаривает брюзгливым тоном, улыбается нечасто. Дейву Гэллоуэю и не вспомнить, как выглядит его улыбка. Зато, бывает, Мьюзек разражается громовым хохотом, от которого постороннему человеку становится не по себе.

Обитатели Эвертона больше не боятся Мьюзека — привыкли. Но за пределами городка его запросто могут принять за беглого каторжника, одного из тех, чьи фотографии анфас и в профиль красуются на почте, снабженные подписью: «Разыскивается ФБР».