Корова — это и поилица и кормилица. Вот только держать ее становится невмочь, одной Петровне накосить, сметать да вывезти сено — задача из задач, иному мужику не по плечу, а одинокой женщине и подавно не по силам.

— Вот соберемся всей бригадой — и не надо голову ломать о сене, — сказал Антошкин отец. — Накосим, смечем.

Петровна встала из-за стола и благодарно улыбнулась.

— На добром слове спасибо. Лучше бы крышу починили — не крыша, а решето. Мой-то помощник мал еще — только ломать умеет, — и она кивнула в сторону Пашки.

— Какой разговор, — сказал Павел Иванович. — И крышу починим. Только все одно в поселок перебраться придется.

— Плохо ли в тепле пожить? Ни об угле, ни о воде заботы нет. Хотя бы маманя моя под старость лет отдохнула, — сказала Петровна и вздохнула. — Только о городском житье думать рановато, с квартирами туго, лучше меня знаешь, бригадир…

Потом как-то незаметно разговор перекинулся на бригадные дела, и Антошка понял, что отец премии не получит и, следовательно, не видать Антошке велосипеда.

— Бетон, бетон, — сокрушенно сказала Петровна. — Я-то рассчитывала Машке с Пашкой обновок к зиме купить. И не то даже обидно, что без заработка остаемся. Обидно, время теряем на безделье да на перекурах. На собраниях кричим, что надо каждую минуту экономить, а сами сутки разбазариваем.

— Затянуло начальство с бетонорастворным заводом. С завода надо было начинать стройку. Сейчас хватились, да время потеряно, — пожал плечами Антошкин отец. — А тебе, Петровна, спасибо за подсказку о каменоломне. Думаю, удастся наших инженеров убедить. Этот гранит, между прочим, можно использовать не только под фундамент клуба, но и на других объектах.

Солнце повисло над тополями, окаймляющими остров, и разбросало по озеру золотистые дорожки. Теплый ветерок слегка лохматил воду, и мелкие волны мягко лизали береговой песок. Пашка, поддерживая рукой спадывающие штанишки, с гиком промчался по кромке воды, и брызги радужно вспыхнули и тут же бесследно исчезли в песке.

— Искупаемся? — предложила Марфуша.

Павел Иванович с шофером сели на коряжину, невесть откуда принесенную на берег, и потягивали папиросы. К ним подковыляла Машкина и Пашкина бабка и, опершись грудью на палку, подслеповато смотрела в даль озера. Антошка с Марфушей уже искупались, а старушка все стояла и, видимо, думала о чем-то своем, далеком и сокровенном.

Бабка не всегда была такой старой и немощной. Давным-давно она, как и нынче ее внучка Машка, бегала босиком, купалась в озере и любила слушать у костра страшные рассказы о чертях и ведьмах, есть печеную картошку. Милое далекое детство! Кажется, кануло оно в прошлое, забылось и не вспомнится никогда. Но стареет человек, а детство будто приближается к нему и все чаще и чаще возвращается в воспоминаниях, и кажется все солнечнее и теплее; все чаще согревает оно старого человека и, вспоминая свое босоногое детство, человек становится мягче, светлеет его душа и хочется ему сделать людям что-нибудь хорошее, сказать им доброе слово.

Вся бабкина жизнь прошла на берегу этого озера. Здесь она родилась, полюбила парня и вышла за него замуж. Вон на том недалеком, заросшем высокими тополями острове воевал с колчаковцами ее двенадцатилетний братишка, тоже, как и внук, Пашка Нечаев, и геройски погиб, столкнув со скалы пулемет, и сам бросился в озеро, когда кончились патроны и оставалось только два выхода: или сдаться на милость карателей, или попытать счастье и прыгнуть со скалы в омут и вплавь уйти от колчаковцев. Любимый братишка старухи выбрал второе. Но счастье подвело его — пуля карателя догнала смельчака в воде.

Бабка нынче попросила Петровну, чтобы она на лодке сплавила ее на остров, может быть, в последний раз, на последнюю встречу с братишкой Пашкой. Там, на острове, Советская власть поставила ему памятник, и спит под ним вечным сном юный партизан Пашка Нечаев, а вот она, его сестра, сгорбилась от старости, но все держится за жизнь и, признаться, боится смерти, хотя на словах и любит говорить: «Хватит коптить небо, пожила». Но Машка и Пашка еще малы, и Петровна без нее, старухи, совсем измучится, а поэтому бабка гонит от себя всякие болезни, цепляется за жизнь.

Еще от своей матери старуха слышала присказку о том, что человек живет до тех пор, пока не разучится удивляться. Бабка ловила себя на мысли, что она не только не разучилась удивляться, но с каждым годом удивляется жизни все больше и больше. Разве кто-нибудь мог предполагать, что в их болотистом, забытом богом углу начнут строить огромный завод, что рядышком с их деревенькой вырастет город. И старухе очень хочется пожить в теплой квартире.

Ей трудно было словами выразить все те чувства, которые взволновали ее. Она всегда удивлялась ораторам, которые приезжали из райцентра и говорили как по-писаному. Старуха не умела так говорить. У нее выискивались, как ей казалось, какие-то пустые, как побрякушки, слова, которые складывались в корявые и невыразительные фразы. Зато работала она не зная усталости.

— Нечаевы — они за Советскую власть голову складывали, — иногда говорила старуха, когда ее начинали хвалить бабы между собой. — Вон Пашка наш — на острове похоронен, партизан. Как невмоготу станет, я, бабоньки, о братишке подумаю и силы прибудет. Не за похвальбу я, бабы, стараюсь, — хочу, чтобы наша Советская родная власть крепчала. От нас ведь это зависит.

Бабку прозвали Агитатором, хотя никаким агитатором ее никто не назначал. Она даже обижалась, что получила такое в общем-то лестное прозвище. Бабка никогда и никого не агитировала. Она поступала только так, как велела совесть, говорила те слова, которые подсказывало сердце. Агитатором она была в том смысле, что агитировала своим личным трудовым примером, и люди тянулись за ней.

В годы войны она еще была крепкой и здоровой. Из деревенских женщин она организовала рыболовецкую бригаду. Стометровым неводом они бороздили озеро, надрывая жилы, наживая ревматизм. Зато город постоянно получал тонны свежей рыбы — окуни, чебаки, щуки попадались обильно. Приносили женщины рыбу и домой — это было заметной поддержкой десяткам семей, где росли ребятишки, их надо было поднимать на ноги и держать в сытости. Старуху тогда вспоминали во многих домах добрыми словами.

— Если бы, Трофимовна, не твоя затея с рыбацкой бригадой — сидеть бы нам впроголодь.

Сама Трофимовна никому не говорила, но до смерти боялась вытаскивать невод. Первое время ей все казалось, что вместе с рыбой в мотне окажутся трупы деревенских партизан, которых во время боя на острове с колчаковцами немало утонуло в озере. И еще пуще боялась увидеть братишку Пашку. Понимала, что, расскажи бабам о своих опасениях — засмеют, потому что иначе как глупостью их не назовешь. Умом это она и сама хорошо понимала. Прошло с тех пор более двух десятков лет. И Трофимовна начинала про себя высмеивать свои мистические фантазии.

Нелегко неводить летом — нужна мужицкая сила, особенно заводить невод с лодки. И Трофимовна садилась на весла, у берега толкала лодку шестом, подтягивая озерный край невода к берегу. Но не эта тяжелая работа больше всего мучила женщин — они постоянно ходили с опухшими руками от уколов ершей и окуней. Руки ныли ночами, их смазывали коровьим маслом, но проникшая в тело едкая слизь, особенно ершиная, становилась ядом, который разъедал пальцы и ладони.

Зимой приспособились протягивать невод подо льдом, пробивая лунки пешней. Рыбачить было еще труднее, чем летом. Кожа на кончиках пальцев трескалась от воды и холода, промокали из-за плохой обуви ноги.

Старуха смотрела вдаль, туда, где большим пароходом зеленел остров. И хотя вспоминала она о нелегких своих днях, но лицо ее светлело.

— Глубоко было Черное озеро, но и оно помелело, травой покрылось, — тихо сказала Трофимовна. — Все стареем.

Внук Пашка прижался к бабке и похвастался:

— У нас бабуля в этом озере неводом рыбу ловила, вот! — с гордостью сказал он.

— Неужто и вправду рыбачила?! — не поверил Антошкин отец. — Невод — дело мужицкое.