Большой американец встал, чтобы нагляднее изобразить безбрежные хляби морские. Одной ногой в лавку уперся, наклонился вперед, будто в лицо ему дует сильный ветер; руками словно подобрал воздух. Безбрежные воды сливались с небесами… Молча постоял он в такой позе. Ушла в пучину статуя американской свободы. Исчезли из виду берега. Большой американец огляделся вокруг. Взмахнул руками:

— Вода, одна вода ходила со всех сторон…

И по лицу его было видно, как ходила вода ходуном. Он выпрямился вдруг, коснувшись неба. Руки упали. Он был один посреди океана. Он был в руках божьих.

— «Когда Ты море преграждал, я был с Тобою», — возвышенным тоном прочитал Ян стих из «Часов к непорочному зачатию девы Марии». Мать Томаша певала этот стих.

«…Имя твое разлито как масло, роза благоуханная среди терний, безгрешно зачавшая царица ангельских сонмов», — продолжил про себя Томаш.

— А два миссионера из Моченка, с крестами-то в руках, все бродили по палубе. Чтоб и я, значит, молился. Мол, в английских водах можно налететь на мины. И летчики нас будут бомбардировать. Но я-то знал — со мной ничего не случится. Матушка явились, чтобы сказать мне — последняя карета, мол, дожидается меня в порту. Я-то понял. Ну скажи, Томаш, что могло со мной случиться? С добрым человеком ничего случиться не может. Добрый человек никогда не затеряется, не иголка в сене — запомни это, сынок.

Большой американец сел. Глубокая тишина стояла вокруг. Ни разу он еще не рассказывал так о своем путешествии. А он, собственно, рассказывал племяннику, вернувшемуся с польской войны.

— Но нам все-таки грозила большая опасность, твоя мать уже знает. Пароход пришел не в Бремен, как следовало по расписанию. Мы обогнули все острова Великобритании и бросили якорь в маленьком норвежском порту, не помню названия. А потом повезли нас в автобусах. Через Каттегат и Скагеррак на небольшом суденышке переплыли в Данию. Но об этом, Томаш, я в другой раз тебе расскажу. Теперь ты рассказывай, что пережил на войне.

— Не знаю, что и рассказать, — неохотно промолвил Томаш. — Болтались мы по Спишской области… А только Польши нет. Раз как-то вырвался я из Нового Тарга — поглядеть. Не знаю. Об этом не расскажешь. Одно только — нет Польши. Не нуждались немцы в нашей помощи. И пусть себе сами побеждают. Нечего нам лезть к ним в зад. И зачем только нас понесло в эту войну. Бр-р, гнусность! — Томаш передернулся и руки стряхнул, будто были они у него обрызганы кровью.

— Да уж, эти немцы делают, что хотят, — заметил Якуб Муртинов.

— Верно, не стало Польши. Как корова языком слизнула, — сказал Павел из Тридцатки. — Видел я из корчмы, что в Часнохе. Польские таможенники ходили по насыпи — нарядные, в новой форме. Будто на смерть вырядились. А немцы как повалят от Лесковой! Поляки и знать ничего не знали. Один — дородный такой краснорожий мужик — при первом же выстреле будто пополам сломался. Остальные к речке бросились. Всех их перестреляли в овсах. И все — будто отрезало: больше ни одного выстрела. Страшная, верно, сила была, коли поляков враз сломила…

О польской войне в два счета отсняли фильм. А так как очень спешили подсказать народу, что он должен думать о польской войне, то кинопередвижки Службы проката с пылу с жару повезли эту ленту в приграничные селения. В родной деревне Менкины автобус кинопередвижки подкатил задом к окну школы, школьную доску превратили в экран.

Американцу интересно было, что пережил на войне племянник. И Томаш не хотел упустить киносеанс в родной деревне. По крайней мере получит общее представление о войне, в которой участвовал.

«Фюрер предложил Польше великодушное решение», — говорил диктор на фоне сменяющихся кадров. От Данцига к Восточной Пруссии пробежала черная черта, рядом с ней — другая. Это был Коридор. «Фюрер гарантировал неприкосновенность польской границы на двадцать пять лет. Поляки ответили тем, что Рыдз-Смиглы и президент Мосьцицкий объявили мобилизацию. Они подняли против германской империи три с половиной миллиона солдат, одиннадцать дивизионов бронетанковых войск и тысячи самолетов». На экране клубы дыма окутали сельскохозяйственные строения. «Усадьбы крестьян немецкого происхождения были подожжены». Мелькнули на полотне бьющий фонтан, Нептунов трезубец, ратуша, дома с высокими острыми кровлями. «В Данциге польские таможенники забаррикадировались в здании почты. В Вестерплатте под Данцигом поляки устроили склад боеприпасов. В польских городах были обнаружены плакаты, призывавшие поляков к походу на Берлин. Такая великая держава, как Великогерманская империя, не могла долее терпеть подобных провокаций».

«Поэтому 1 сентября 1939 года германские вооруженные силы перешли в контрнаступление».

Карту Польши закрыл увенчанный короной орел. Большой орел на плоскости карты распался на мелкие овалы. На каждом овале сидел маленький орел в короне. Орлы расположились вдоль западной и северной границ на карте. Так дробились польские войска. Овалы прокалывались и отодвигались стрелами. Это наступали германские войска. Со стороны Словакии стрел не было. Бесконечная лавина танков валила по дорогам из Восточной Пруссии. Пыль поднималась за ними. У американца запершило в горле как бы от пыли. Скрипели стулья — зрители содрогались от грохота танков.

«Отступающий неприятель не имеет ни минуты передышки. Германские части в едином порыве неутомимо преследуют его». Череп на эмблемах. Среди мундиров с черепами появился фюрер, жмет руки солдатам. «Ставка фюрера двигалась вместе с армией». «Фюрер разделяет ратный труд со своими воинами». Вот он на грузовике. Борт опущен, чтоб было видно, как фюрер питается. Он поднес ко рту кусок на вилке. Очень широко открыл рот, чтоб не испачкать усы. Съел. Потом толстый Геринг и фюрер, усталые, задремали в вагоне. Опять на экране карта Польши. В излучине Вислы стеснились плоские овалы с орлами. Танки, пехота, артиллерия, кавалерия — все снято сзади, чтоб нагляднее показать неудержимое движение германских войск. «На восьмой день похода польская армия была окружена под Кутной и Радомом». «13 сентября перестала существовать Южная группа польской армии». На привисленских лугах польские солдаты складывали винтовки штабелями, как дрова. «Германские вооруженные силы одержали решающую победу, захватив …орудий, …танков, 58 самолетов и огромное количество легкого вооружения». «20 сентября польская армия перестала существовать». «Защищалась одна Варшава». Варшава была, как языками пламени, окружена центростремительными стрелами. Фюрер из броневика рассматривал в стереотрубу силуэт города. По радио, через листовки призывали варшавский гарнизон сдаться. «Комендант города не пожелал пощадить даже мирное население. Из Варшавы вышли только 200 дипломатов».

«Когда все попытки спасти город и мирное население потерпели неудачу, заговорили орудия» — и пушки пошли изрыгать огонь, короткоствольные минометы плевались минами. «27 сентября, после напрасного сопротивления, Варшава все-таки капитулировала. Сто двадцать тысяч солдат отправлены в германские лагеря для военнопленных». Германский офицер разрезал перед ними белую ленту, будто открывал новую главу в драме разбитой армии. «Они будут работать в империи, строить Новую Европу». Церемониальный марш войск перед фюрером, вскидывавшим руку заученным движением. «Фюрер с доверием взирает на свою армию». Подкованные сапоги гремят по торцам варшавской площади. Долго были видны одни сапоги, они как бы сходили с экрана и топали по головам крестьян, набившихся в душном классе. Мелькали пушки, пушки, лошадиные крупы, развалины, трубы сожженных польских деревень — о, верно прорицала Сивилла, камня на камне не останется! — тени бранных полей, тени чужой земли… Мелькание света и теней на сетчатке глаза должно было создать впечатление неимоверной скорости, с какой мчится история — по дороге, обрывающейся в неизвестность.

«Гей, под Татрами парни крепки, у них тяжелые кулаки…» — побежало на экране словацкое дополнение к фильму. В центре экрана, на фоне татранских вершин, вознесся крест с распятым Иисусом. Крест достигал облаков. У диктора дрогнул голос. Словацкий генерал сидел среди немецких генералов, толстый священник[8] на трибуне держал речь, прикалывал награды выстроенным солдатам. Перед толстым священником, точно как перед германским фюрером на параде в Варшаве, проходили войска. Толстый священник приветствовал их жестом, похожим на благословляющее движение руки. «Словацкая армия, ведя справедливую борьбу, освободила Сухую гору, Гладовку, Юргов». «Мы — Глинковская гарда, Глинка нас ведет…»