Похороны Егора пришлось отложить на день. Вместо завещанного вторника, они состоялись в среду и получились двуслойные: один слой был белый, а второй черный, один слой — даже красивый, другой отвратительный. Ближе к погребению расслоение стало более очевидным. Вся красота его творческой жизни оставалась тут. Даже великолепные часы, которые он успел сделать, были не допущены до похорон. Его тело и плачущие родственники в черных одеяниях начали движение на кладбище. Веселый и красивый народ в модных одеждах, с которых были содраны пуговицы лишь на время флеш-моба, зашагали гордо по улице, привлекая внимание людей.

Солнце то скрывалось за тучами, то светило так ярко, что невольно вспоминалось лето и руки сами тянулись к воображаемый защитным очкам, но тут же осекались, ощущая на себе кожаные перчатки. Лужи после дождливых дней не успели высохнуть, и к ним приставали воробьи, обманчиво обещая теплые дни и выпивая за это под громкие чирикающие тосты. Шуршание метел, убирающих листья с асфальта, казалось оглушительно громким. Удивительно теплый для конца октября день. Последний вздох природы перед спячкой, тяжелое, но теплое дыхание смертельно больного.

Гроб пронесли по длинной улице, разводя прохожих на две стороны, как Моисей воды моря, и погрузили в отъехавшую машину. Черные люди по одному пропадали в ее дверях. Море сомкнуло воды. Алексей занял место в изголовье, чтобы успеть поговорить с другом в последний раз. Сейчас он смотрел в окно катафалка — дорожка цветов среди листьев отъезжала от него все дальше и дальше.

— Я не спрашиваю, зачем ты это сделал. Я знаю. Я знаю, что у тебя просто не было сил бороться. Эта штука сильная. Смешная, брат, но сильная. Когда ничего не знаешь, сопротивляться невозможно, наверное. Я то кое-что понял, поэтому и пуговицы, поэтому и магазин…. Но если бы я и рассказал тебе — ты бы не поверил, так же как и мои родители. Я даже не думаю, что ты самоубийца. Тебя убили! Твоя жизнь — это не только твоя жизнь. Она часть всей жизни человечества. А вот смерть — это только твоя смерть. Но и смерть — это только начало. До свидания, мой друг! Я не прощаюсь. Прости меня, но я завершу начатое. Я не отступлю. Я буду карабкаться по лестнице! Большей потери, чем эта, я и представить себе не мог. Друг ты мой самый дорогой.

Алексей замолчал и повернулся к Егору. Ему так хотелось увидеть его живым, что внутри все сдавливалось, и комок подступал к горлу.

Машина подпрыгнула на кочке, и Алексей чуть не стукнулся головой. Егор тоже метнулся вверх, трясущаяся женская рука легла на его лоб и выравняла профиль параллельно краю гроба. В этот момент продавец пуговиц вдруг понял, что не только перетасовывал в голове мысли, но и обращался к покойнику вслух. Он вышел из того состояния, когда кажется, что ты один и никто не слышит тебя и не видит, несмотря на тесное соседство, когда просто не замечаешь никого рядом, а этот кто-то как будто бы притаился и в самый неподходящий момент обязательно даст о себе знать.

Старая женщина, несчастная мать, сидевшая рядом, заинтересованно и встревоженно смотрела в глаза лучшего друга сына. Как она дышит по-прежнему не было заметно.

— Он был хорошим человеком, но у творческих людей, понимаете, очень тонкая кожа! Вот и все. Нет никаких секретов и тайн, — поспешил успокоить ее Алексей.

Старушка кивнула.

— Может и правильно сделали, что положили его, — она посмотрела на Егора. — в одежде без пуговиц. Что же он наделал то? Еще моя бабка говорила, что хоронить надо в рубахе без узелков и пуговиц, чтобы ничего не мешало. Но по мне, так это суеверие какое-то. Вымаливать его надо, а не пуговицы резать! Самоубийц то в рай не берут…

Теперь кивнул Алексей.

Катафалк еще раз качнулся и остановился. Приехали на кладбище. К привычному осеннему воздуху добавился сладкий, даже приторный запах плодородной земли. Алексей попросил сигарету и закурил, с непривычки откашливаясь после каждой затяжки. Тучки прикрыли солнце, и их тень отразилась на памятниках и могилах. Прохладный ветерок взъерошил волосы и напомнил о приближающейся зиме. Тишина кладбища поглощала одинокие фразы, гул мотора и лай тех собак, что находились как будто по ту сторону жизни. Водитель катафалка хлопнул дверью — она бесшумно закрылась.

Когда опустили забитый гроб, Алексей взял горсть земли и по традиции бросил ее в яму, потом еще и еще раз. Три. В ту же секунду он оказался дома, возле горшка с драценой, собрал сухие длинные листья и на счет «четыре» вернулся назад. Листья в ладонях с хрустом превратились в порошок и снегом опустились на сырую землю.

— Ты понимаешь? Мячик! Это какое-то наваждение! — закончила рассказ Ульяна и посмотрела на Юну. — И что ты думаешь по этому поводу? Может ли Эдик все же быть тем, на другом конце нити? — спросила она, торопя подругу с ответом.

Под ногами шуршали листья, переговариваясь шепотом с птицами, которые, словно перепутав время года, радостно щебетали о весне. Их веселое настроение поддерживали дети, рисующие мелками на сухих берегах асфальта, отбрасывая листья, огибая лужи и следы мокрых ботинок прохожих. Солнечный день подходил к концу, забирая с собой тепло лучей и удлиняя тени. В воздухе стоял невероятный аромат сорной травы с привкусом ягоды — сочной ежевики или сухой малины.

Ночью были заморозки и листья с деревьев попадали необычно густым снегом. Дворники еле успевали расчищать асфальт, кто метлами, кто граблями, а кто садовым пылесосом или воздуходувом. Собранные листья грузили на брезентовые полотна и волокли эту золотую кучу под стволы деревьев.

Вся картина осени в этот день настолько восхищала прохожих, что они чувствовали невероятный прилив сил и облегчение, словно пробыли целый день в пустыне, изнемогая от жары и жажды, а потом, уже пошатываясь, вышли к оазису. Только Ульяна почти не замечала этой красоты и собой заслоняла всю прелесть этого дня от Юны.

Две подруги гуляли по скверу и собирали листья: резные — клена, похожие на медвежонка Барни — дубовые, зубчатые — осины и березы. Если бы они подумали о том, чем занимаются, то, наверняка, оставили бы это тривиальное дело. В нем не было ни малейшей фантазии, ни капли необычности. Листья сами прыгали в руки. Ульяна машинально складывала из них букет, бессознательно приглядываясь и сочетая оттенки, формы и размеры. Юна поднимала понравившиеся листочки и передавала их подруге вместе с наставлениями, бесконечными советами и поучениями:

— Тебе нужен другой мужчина. Творческий, увлеченный, какой-то особенный, немного скрытный, в меру спортивный, бесстрашный и главное, уверенный в себе и стремящийся к цели, к высотам, к достижениям. Вот тогда тебе будет по настоящему интересно с ним. Это я тебе, как профессионал говорю!

— Наверное, ты права, Юночка, — Ульяна взяла, протянутый ей каштановый, растопыренный лист. — И может быть мой мужчина из сна и есть такой особенный?

— Сколько можно тебе говорить — пока не попробуешь на вкус, не узнаешь! Дождись встречи с ним, ну или сама подойди. Что ты как маленькая девочка?

— Что я должна сказать незнакомому человеку? Что он мне снится? — Ульяна засмеялась, так же грустно, как смеются женщины, когда после недельной голодовки весы показывают прежние цифры.

— А что ты потеряешь, если так скажешь? Он тебя съест? Расскажи, как он выглядит хоть? Блондин, среднего роста? Как ты любишь, да? Я представляю его рядом с тобой…

— Не съест, но ты сама говорила, что встреча произойдет в нужное время случайно. Он должен меня найти, ведь так? — Ульяна не хотела отвлекаться от важного для нее вопроса, интерес к которому она чувствовала на кончике языка и на всей поверхности нёба. С ней часто такое бывало — от любопытства и увлеченности дыхание становилось теплым и во рту приятно подсыхало. Попытка подруги сменить тему не увенчалась успехом.

— По хорошему — да! Но ты ведь об Эдике каком-то бубнишь, сама ждать не можешь, так? И это твой сон, а не мой. Мало ли, что я говорила.