— Мы ее уже экспроприировали, — заметил Иоселе.

— Я вижу, — сказал дед. — В городе пропали ткани. Я вижу — вы экспроприировали шоколадную фабрику, и в городе нет конфет. Вы экспроприировали цементный завод — и нечем скреплять кирпичи. И кирпичей нет! Когда вы экспроприировали кирпичный цех?

— За эти слова я тебя мог бы арестовать, — сказал Иоселе.

— Отдай баржи! — повторил дед. — Вы их не умеете грузить, не умеете водить, вы их потопите — отдай их мне!

— Нет! — сказал Иоселе.

— Зачем я носил тебя на руках, — протянул дед. Он сел, положил руки на колени и долго молчал.

— Василий Михайлович, — наконец, произнес он, — черт с тобой, подавись этими баржами! Но отпусти меня в Палестину. Я хочу в Иерушалаим!

Иоселе молчал.

— Отпусти, председатель, — повторил дед, — я вам подарю свой дом.

— У тебя нет дома, — произнес Иоселе.

— А где же я живу?

— У тебя пол-дома, — сказал Иоселе, — во вторую половину въезжает твой друг Нахимсон с семейством.

— Что значит — въезжает?! — возмутился дед. — У него же свой дом!

— Экспроприировали, — отчеканил Иоселе.

Дед встал, подошел к столу, налил себе из председательского графина и долго пил.

— Хорошо, — наконец произнес он, — я вам дарю пол-дома. Отпустишь?!

— Здесь не еврейская лавка, — сказал Иоселе.

— Василий Михайлович, — дед дрожал от гнева, — отпусти меня! Я хочу на Храмовую гору. Я хочу жить под Богом, Василий Михайлович!

— Нет, — сказал тот.

— Царь отпускал, — сказал дед, голос его прерывался, — Колька кровавый!

Иоселе молчал.

— Ты хуже царя, Иоселе.

— Уходи, Соломон, — сказал председатель.

— Я потомок Маккавеев, — дед стал красным, — я Антиоха бил, я Храм очистил.

Он двинулся на председателя. Тот положил руку на пистолет. Дед; остановился.

— Ты хуже фараона, Иоселе, — сказал дед, — фараон был египтянин, а ты еврей.

— Ну и что? — спросил Иоселе.

— А то, что еврей не отпускает еврея на еврейскую землю! Где это слыхано?!! Отпусти народ мой, Иоселе.

— Это мой народ! — сказал тот.

— Гут, отпусти твой народ! Или ты хочешь десять казней египетских?!

— Не пугай меня, Соломон, — ответил Иоселе, — наша одна революционная казнь страшнее ваших десяти египетских. Товарищ маузер, — он похлопал себя по карману, — пострашнее всех змей, мошек и жаб. Ваш Бог плохой выдумщик.

— Это и твой Бог, — сказал дед, — ты ходил в хедер, Иоселе, ты молился, ты бил себя в грудь. Это твой Бог.

— Нет, мой Бог — революция, — ответил тот, — что мне дал ваш Бог?!) Погромы? Черту оседлости? Гетто? А революция дала мне силу, крылья, простор. Я был засратый еврейчик, а теперь я комиссар, Соломон!

— Говно ты, — сказал дед.

— Я тебя сейчас расстреляю, — проговорил Иоселе.

— И знай, — продолжил дед, — революция не только дает, она и отбирает. Я понимаю, они тебе дали все, дали баржи — мои баржи! Лес — мой лес! И они дадут тебе мою голову! Зачем тебе моя голова, Иоселе? Отпусти меня в Иерушалаим.

— Иерушалаим? Зачем лоцманы в Иерушалаиме? Там нет воды.

— Я хочу плавать по Иордану.

— В Припяти вода чище, Соломон.

— Ты зря шутишь со мной, Иоселе, — сказал дед, — я потомок Иуды Маккавея…

Приближалась ханука.

Дед соорудил из деревьев пятиметровый семисвечник и установил его во дворе своего дома. Когда он зажег ханукальный огонь, пламя взвилось в небо метров на семь.

— Я хочу, чтобы Бог заметил мой очаг, — сказал дед.

Но заметили его совсем другие. Они пришли с керосином и сожгли ханукию прямо в нашем дворе. Она горела всю ночь. Отблески пламени освещали спальню, где лежал я. — По сей день пламя той ночи полыхает во мне.

Дед сидел посреди двора, сжав голову и не плакал.

— Плачь, Соломон, — сказала бабушка, — плачь!

Она боялась, что у него разорвется сердце.

Дед встал и пошел ко мне.

— Ты не спишь? — спросил он.

— Нет, — ответил я, предчувствуя что-то ужасное.

Дед обнял меня и разрыдался.

Я гладил его седую голову.

— Не плачь, дедушка, — говорил я, — не плачь…

— Никогда не живи в стране, которую не любишь, — сказал он, — и в которой не любят тебя.

— Дедушка, — сказал я, — уезжай отсюда, дедушка!

— Я — олень, — ответил он, — я могу добежать до Польши, потом до Франции, а там недалеко и Иерушалаим. Но я не могу бросить вас.

— Мы побежим с тобой, — сказал я.

Он положил свою большую ладонь мне на голову.

— Пусть отсохнет моя правая рука, если забуду тебя, Иерушалаим, — произнес он, — повтори!

Я повторил.

— Пусть язык мой присохнет к небу моему, если забуду тебя, Иерушалаим.

Я повторил.

Затем он вышел. Продолжалась ханука. Каждый вечер мы зажигали по одной свече, дед молчал. На восьмую ночь кто-то поджег его баржи. Их было восемь. Они горели светло, — как ханукальные свечи.

Дед стоял на берегу и любовался ими. Он пел «Мансур».

Его арестовали прямо у воды. Говорят, он улыбался.

Больше его никто не видел.

Много лет спустя мама рассказала мне, что баржи поджег он.

Эта ханукия часто горит в моих снах.

Нет, видимо, дед действительно был потомком Маккавеев.

Но о плаче потом…

Когда он родился, на его лице была улыбка. Никто не заметил, когда она возникла — вместе с его появлением на свет или даже «до», но все присутствующие видели ее. Ни один из стоявших вокруг кровати Нехамы никогда раньше не встречал улыбающегося новорожденного, и даже старая Хая-Лыба, которая приняла за свою жизнь стольких младенцев, почти всех жителей местечка моложе шестидесяти лет, могла поклясться, что это впервые.

— Мне это удивительно, — сказала Хая-Лыба, — потому что обычно вы так орете, что сам царь с царицей затыкают свои царские уши. Я думаю — это раввин или цадик!

Раввин или цадик продолжал улыбаться. И мнения евреев разделились.

— Что вы хотите, — сказали одни, — ему щекотно — вот он и смеется…

— Почему вам не было щекотно? — резонно спросила Хая-Лыба.

— Нет, — покачали головой другие, — это не щекотка и не цадик. Если хотите — это Мессия!

— Разве Нехама и Нусид из рода Давидова, — поинтересовалась Хая-Лыба, — и разве уже пора явиться нашему Мессии?

— Идн, — воскликнул Яшка-Босяк, который слыл в местечке революционером, — он улыбается, идн, потому, что его ждет новая жизнь! Его ждет веселая жизнь.

— Мишуге, — сказала Хая-Лыба, — нам и старой хватает, но если вы хотите мое мнение — пожалуйста. Почему младенцы кричат, почему они вопят во всю мощь своих молодых глоток? Они все видят, в какой мир их угораздило, и куда они лопали. И они хотят назад. Всем хочется назад. Но назад нельзя! Этот сразу понял, что обратной дороги нет — так чего зря орать?!

Она взяла ребенка на руки.

— Являясь на этот свет, мы сразу попадаем в безвыходное положение, а из безвыходного только один выход — вот он и улыбается…

И, может быть, предсказание Хая-Лыбы и сбылось бы, и стал бы он раввином, но, как предсказывал Яшка-Босяк, началась новая жизнь — ни с того, ни с сего грянула революция, и отделила церковь от государства, а раввинам отрезала бороды!

Возможно, он стал бы даже и Мессией, если б смог добраться до Земли Обетованной, но даже Мессии в те дни, впрочем, как и сейчас, не могли путешествовать без виз…

И поэтому он пошел в шахтеры. Еврей-шахтер в то время, кстати как и в наше, в природе встречался, как чистое железо — то есть довольно редко.

Надо честно сказать, что, если б не необходимость искупить перед новой властью буржуазное прошлое своих родителей, Давид бы никогда не спустился под землю. Появиться на этом свете, да еще жить под землей — это уж чересчур.

Но что ему оставалось — он должен был замаливать грехи своих предков, которые считались богатыми, потому что имели живую куру и ужинали почти каждый вечер…