— Нет уж, простите, — произнес он, — это, извиняюсь, Петр!..

Папа тоже редко видел своего ребенка, может, на два-три раза больше, чем Первый своего, но ведь и память у, него была гораздо хуже. Он, например, не всегда без запинки мог сказать, в каком году была организована коммунистическая партия Швеции, перевирал имена зарубежных революционных деятелей, особенно китайских и, хотя знал и количество тракторов, выпущенных в тридцать втором году, но во сколько это больше по сравнению с 1913 годом — всегда путал. Поэтому он тоже подошел к столу и приступил к детальному изучению ребенка.

Пока папа детально изучал хаимова внука, дедушка, видимо, отошел от шока, вызванного неожиданным поворотом событий…

— Наум Лазаревич, — начал дедушка, — я извиняюсь, я, конечно, не член бюро, но я хочу сказать, что нам, конечно, очень лестно, что мой внук похож на сына первого секретаря… Это очень почетно… И все-таки, я извиняюсь, это мой внук.

— Абрам, — сказал он, обращаясь к папе, — что вы там изучаете? Вы все равно не помните. Это ваш сын. Это Гиршл!

— Это Григорий! — взревел папа, — запомните раз и навсегда, Моисей Соломонович — это Григорий, Григорий! — И, повернувшись к Первому, сказал: — Это Григорий! Ваш Петр, к сожалению, никак не мог сюда попасть. — Но убежденности в папином голосе не ощущалось. Первый в своей жизни не сомневался никогда и ни в чем. Он всегда принимал единственно правильные решения по любому вопросу, и не имело никакого значения, был он знаком с этим вопросом или впервые об этом слышал. В последнем случае он принимал даже более правильные решения.

Но сейчас, судя по всему, его хотели поставить в тупик, хотели заронить в нем зерно сомнения — этого Первый допустить не мог.

— Это — Петр! — убежденно произнес он и неожиданно для себя добавил: — Кто «за» — прошу поднять руки.

Все подняли руки, а папа — первым.

— Единогласно, — сказал Первый, — переходим к следующему вопросу…

— Одну секундочку, — произнес папа. — Я только хочу заметить, что сын — мой…

Все бюро, как один, непонимающе посмотрели на папу, а Иван Семенович, который был неместный и недавно прибыл с Урала, удивленно спросил:

— Да, но вы же только что голосовали «за».

— Какое это имеет значение, — удивился папа, — я всегда голосую «за» и никогда не иду вразрез с коллективом… Но сын-то мой…

Создалась напряженная обстановка. Первый, который вот уже пятнадцать лет был Первым, такого не помнил, но умел выходить из любой, казалось, даже безвыходной ситуации… Достаточно, что он, Наум Лазаревич Шмок, сын Лейзера и Нехамы, внук раввина и шойхета — был чистокровным русским.

Поэтому неудивительно, что и здесь он незамедлительно нашел выход.

— Это — Гиршл! — сказал он. — Кто за — прошу поднять руки.

Никто не поднял, в том числе и папа.

— Кто против?

Все подняли руки и первым — опять папа.

— Единогласно, — констатировал Первый… — переходим к следующему вопросу…

Пока шло голосование, дед сумел незаметно выбраться из комнаты с хаимовым младенцем на руках и вернуться уже со мной.

Как раз в этот момент папа вновь доказывал, что младенец его, чем опять привел членов бюро в состояние чуть ли не возмущения… Трудно было, конечно, предугадать, что придумал бы Первый, не знавший безвыходных ситуаций, как вдруг растворилась дверь и в комнату влетел Хаим Кудрявый.

— Где ребенок? — орал он, никого не видя вокруг, — отдай ребенка! Уже прошло три часа, а речь шла максимум о двух… Ганеф, верни ребенка!

И тут Хаим Кудрявый осекся — он заметил Первого…

— Наум Лазаревич? — протянул он. — Доброго здоровья… Кто мог знать, что это вам понадобился ребенок… Нет, это ваш сын, и вы с ним можете видеться, где угодно… Но почему именно в этом доме? Я понимаю, он ближе к вашей работе, но таскать ребенка туда-сюда… Вам, конечно, виднее…

— Ну? — спокойно произнес Первый. — Это еще раз доказывает, что мы никогда не принимаем неправильных решений! Это — мой сын.

Члены бюро одобрительно закивали головами.

— Хочу заметить, — произнес папа, — что я первым поднял руку.

— О вас будет особый разговор, — сказал Первый. — Где сын товарища Шапиро? Принесите сына товарища Шапиро!

— Ради бога, — ответил дедушка, — раз все бюро считает, что это ваш сын — подержите его, и я вам принесу нашего.

Дедушка отдал меня Первому и тут же вынес хаимова внука: — Пожалуйста.

— Разверните! — приказал Первый и торжествующе посмотрел на папу.

— О чем речь, — сказал дедушка, — ради бога. — И развернул.

Бюро опять приступило к осмотру хаимова младенца…

— Ну, — торжествовал папа, — что я говорил. Провокация!

Первый смотрел на младенца и мог дать голову на отсечение, что и это его ребенок… Но он точно помнил, что двух детей у него не было…

Пока Первый думал, как же такое могло получиться, я первый раз в жизни описал Первого… Видимо, это было непринято, потому что все члены бюро осуждающе посмотрели на меня. Первый тоже опешил. Его действительно до этого, видимо, никто не описывал.

— Что происходит? — спросил он, глядя почему-то на дедушку. — Вы мне что, его специально передали?

— Я извиняюсь, — ответил дедушка, — раз это ваш сын, с него и спрашивайте… Но если вы не против — я могу его перепеленать.

Он снял меня с рук Первого и стал осторожно разворачивать.

В это время Первый переодевался в папин выходной костюм…

Первый был гораздо выше папы, и костюм лез с трудом, но все-таки помощью Ивана Семеновича, который был неместный и недавно прибыл с Урала, его удалось натянуть… И тут все присутствующие увидели, что на первом секретаре сидит почти новый черный еврейский лапсердак.

Первый, видимо, не чувствовал, что он натянул на себя, потому что он одернул лапсердак, молодцевато расправил плечи и сказал, что чувствует себя в нем довольно уютно.

И только было члены бюро начали обдумывать, как выйти из этого щекотливого положения, да еще чтобы не узнал Первый, как вдруг дедушка закричал на всю комнату:

— Ой Вэй! — закричал дедушка. — Да что ж это такое! Вы только посмотрите, что это…

Все бросились к дедушке и их глазам представилась ужасающая картина: сын Первого секретаря, Петр — был обрезан…

Конечно, это был я, но бюро-то единогласно проголосовало, что я — Петр…

Первый стоял в черном лапсердаке, бледный, как смерть, и молчал.

— Хаим Кудрявый, — наконец произнес он, — вы сделали обрезание не ему, вы сделали обрезание мне… Да, да, несмотря на то, что мне его уже когда-то сделали, вы подрезали мне все крылья, Хаим Кудрявый… Все крылья…

Все стояли как на похоронах, все, кроме Второго, который уже готовился стать Первым. Он тоже стоял понуро, но совсем не как на похоронах… По его лицу можно было догадаться, что он уже готовит главную речь.

— Сняли бы хотя бы лапсердак, — презрительно бросил он Первому, и все одобрительно закивали головами…

— Какой еще лапсердак? — еле выдавил Первый. — Вам мало, что у меня подрезаны крылья.

— На вас лапсердак! — повторил Второй и сплюнул.

Первый оглядел себя, и в его глазах потемнело.

— Помогите снять, — сумел выдавить он, но ни один из членов бюро, так дружно помогавших натягивать, даже не шелохнулся.

И только Иван Семенович, который был неместный и прибыл недавно с Урала, помог ему…

— Боже мой, что тут происходит? — вдруг взревел Хаим Кудрявый, — вос туцах?! Я вам одолжил необрезанного, вы что мне возвращаете, я вас спрашиваю, ЧТО?!

Потрясая в воздухе кулаками, он начал наступление на дедушку.

— Вы что шумите, — спокойно ответил дедушка, — шрай ныт! Можно подумать, что вы не собирались делать ему обрезание…

— Я?! — вскипел Хаим Кудрявый. — Да я не посмотрю на бюро и вырву твою паршивую бороду… — Какая ложь, — бросил он в сторону Первого.

— О, ты уже стал антисемитом… — сказал дедушка. — Раньше мне это пытались сделать казаки, теперь ты… Обзови меня еще жидовской мордой, и ты уже можешь отправляться в Запорожскую Сечь… Я сейчас приглашу сюда Нусида, и пусть он сам все расскажет.