Прошел год. Мы учились в разных школах, я стал старше, но не изменился. Преподаватели в нашей старой школе поменялись. Впечатление было таким, что новые оказались послабее прежних. Учительница географии, украинка, слабо владела русским языком. К примеру, про путешествие Дежнева сказала, что он «задал пешака». Учитель химии вне урока сказал, что атомов никто не видел, быть может, их и нет. Я активно занимался шахматами, успевал прилично учиться, прыгал в высоту архаическими «ножницами» 1 метр 45 сантиметров, что соответствовало нормативу на значок «Готов к труду и обороне» – 2. Одним словом, рос, но оставался таким, каким был. Энергии хватало на все, но не на то, чтобы повидать Таню. И увидел ее случайно, придя в клуб МГУ на улице Герцена на лекцию профессора Чечулина о гипнозе. Я сразу увидел, что слева, на несколько рядов амфитеатра ниже моего ряда, сидит Таня с подругой Галей. Таня прилежно записывала лекцию и не поглядела в мою сторону. А я слушал и, то и дело, глядел на нее.

Профессор окончил рассказ об истории гипноза, объяснил все материалистически и, после короткого перерыва, вновь поднялся на кафедру. Наступило самое главное – опыт массового гипноза. Профессор стоял на кафедре, высокий, худой, немного сутулый с лицом непригодным для улыбки. Он поднял руку и предложил всем смотреть на его два длинных костлявых пальца. «Вы устали, вам хочется спать, глаза слипаются», – скучным голосом повторял профессор. «Спать, спать, спать…». И говорил еще что-то. Я на пальцы умышленно не смотрел, а продолжал поглядывать на Таню. Ей тоже не хотелось спать. В душе я опасался – как бы не загипнотизироваться. Хотя, не должно быть. Профессор твердо объяснил, что здоровые люди могут быть загипнотизированы, если они не сопротивляются. Я был здоров, но сопротивлялся. Профессор умолк, и оказалось, что десяток слушателей в зале уснули. Опыт продолжался. Нескольких профессор разбудил приказом, и они понуро побрели на эстраду. Другие мирно спали. Те, что на эстраде, смотрели широко раскрытыми глазами. Я поразился и забыл обо всем на свете.

На эстраде какая-то отличница нудным голосом рассказала заданный на завтра урок по биологии. Профессор сказал ей, что она сидит на уроке на своей парте и приказал рассказать о соседях. Она угрюмо сообщила. Одному мужчине профессор велел крутить руками, и тот крутил безостановочно. Другие делали упражнения из утренней гимнастики… Гипнотическая работа кипела.

На лекции профессор объяснил, что можно загипнотизированного уложить головой на одну табуретку, а пятками на другую, и он будет лежать, как мостик. Интересно было бы это увидеть, но профессор не пожелал делать на лекции цирковой номер.

Профессор обратился к солидному мужчине в потертом пиджаке с большим животом. Я подумал, что он, наверно, завхоз. Он выглядел усталым и немудрено, что уснул. Профессор разбудил его и протянул стакан вина. «Завхоз» пригубил и на вопрос что пьет, ответил: «Вино». А на вопрос какое вино, уточнил: «Дешевый портвейн». И развеселил зал, назвав примерную цену. Потом профессор дал «завхозу» пирожное. «Завхоз» открыл большой рот и откусил половину. Профессор остановил его: «Одну минутку! Не кажется вам, что пирожное горькое?» «Завхоз» ответил, что не кажется. В пирожном хинин, сказал профессор. «Мм… нет!» – мотнув головой, ответил «завхоз» – оставшаяся половина пирожного исчезла. Все стали аплодировать, особенно школяры. Даже Таня заулыбалась. Профессор не смутился и, постучав по столешнице кафедры, сказал: «Тише, тише. Все бывает».

В зале, на своем месте, склонив голову на откидной столик, тихо спал военный моряк в красивой форме. Настал его черед. Профессор, разбудив моряка, сказал, что он трижды стукнет по столешнице и моряк должен встать и прокричать «Ку-ка-ре-ку!». В полной тишине прозвучали три удара костяшками пальцев. Моряк медленно поднялся, но не прокукарекал. Еще три удара, и все видят, что моряк стоит, мучается, но молчит. Профессор повторил свой сигнал, но моряк, опустив голову, промычал: «Н-не могу…». «Вот это моряк!» – подумал я. Взглянул на Таню, но встретил взгляд ее подруги.

Я, конечно, боялся быть загипнотизированным, потому, что в зале была Таня. Больше я ее не видел.

Окончил школу, поступил в Юридический институт, проучился два года, а потом была война. В конце 1943 года я работал следователем в прокуратуре Ставропольского края. В один прекрасный день, разбирая на работе почту, обнаружил письмо из института, а в нем – вырезка из типографски исполненного постановления Государственного Комитета Обороны. Приказано старшекурсникам вернуться в вузы для окончания учебы. И подпись: «И. Сталин». Через несколько дней я был в Москве. Родители обрадовались мне, но когда я спросил, не знают ли они что-либо о Тане, наступило тягостное молчание. Потом я узнал, что Таня погибла из-за несчастного случая. Взорвался на кухне примус, он был заправлен бензином, а не керосином, и Таня, спасая родителей, получила смертельные ожоги. Будто бы родители тоже погибли. Я горевал, но не делал попыток узнать подробности. Позже, проходя мимо того самого клуба МГУ, я встретил на улице женщину, она улыбнулась мне. Мелькнула мысль: «Это же Танина мама!». Я на момент окаменел, потерял ориентировку во времени и пространстве, потом кивнул и, ничего не соображая, как под гипнозом, прошел мимо. Позже узнал, что погибла одна Таня. Она пыталась погасить пламя, объявшее родителей.

Быть может, любовь с первого взгляда – гипноз? Не знаю. Знаю лишь, что моя первая любовь оказалась состоянием, лишенным каких либо устремлений. Если бы я о своей первой любви говорил Тане, ей, наверно, было бы приятно, даже если бы я был ей не симпатичен. И, наверно, маме Тани хотелось услышать от меня добрые слова о дочери. А я постоянно молчал, тупо молчал, как загипнотизированный.

Несмотря на это, судьба не обидела меня… Мы с Леночкой влюбились не с первого взгляда, мы были взрослыми, мы знали, что нам надо. Это был не гипноз, а настоящая человеческая любовь. Мы дружно прошагали очень долгий жизненный путь. Пятьдесят восемь с половиной лет были мужем и женой. Мне занятно слушать специалистов, которые вычислили, будто любовь затихает, скажем, через семь или еще сколько-то лет. С годами наша любовь становилась все крепче. Леночка оставила меня, и я пронзительно осознал, как глубоко ее люблю.

Моя Леночка исчезла навсегда, но сознание не в состоянии с этим смириться.

Мама, бодрая, полная, пышущая энергией, тянула меня за руку, идя по Кисловскому переулку в сторону Арбата. Кисловских переулков в Москве много: Малый, Средний, Большой, просто Кисловской… Я двигался по ним десятки лет, не запоминая особенностей названий, воспринимая их в целом.

Если бы я мог, я бы обязательно отстал, но рука любящей мамы была крепкой. Моя свободная ручонка находилась в кармане коротких штанишек, а мысли витали.

– Что это у тебя в кармане? – Изображая строгость, спросила мама. Я промолчал. Прямые вопросы не располагают к болтливости. В кармане у меня были маленькие красивые камешки, гаечки, винтики, стеклянный шарик и еще целая кучка прекрасных предметиков без названия. Это были вещи дорогие мне, я чувствовал, что они прекрасны. Я понимал их красоту лучше, чем понимают признанные коллекционеры произведения искусства…

Карман был безжалостно выпотрошен, мне было сообщено, что другие мамы зашивают мальчишкам карманы, если они собирают там мусор…

Маленькая кучка мелочей осталась без хозяина, никому более не нужная, под деревом, где мы остановились. Где я был допрошен.

Мама вновь тянула меня вперед, но мне хотелось уже не отставать, а обязательно вернуться. Я оглядывался, но, увы…

Было мне лет пять.

Вспоминая принадлежавшие мне камешки и гаечки, я думаю: может быть, и мне, и другим, взрослым, зрелым и пожилым людям, так же дорога накопленная дребедень. В кармане, в доме, в голове, наконец.