Трибунал в тенистом месте, в невысоком домике, окна настежь, казалось бы, должно быть немного прохладно, но жарко, и все тут. Читаю, делаю пометки, потом встаю и шагаю, борясь таким образом с перегревом. Потом снова читаю…

«Зачем он стрелял товарищу в голову? Товарищу, то есть человеку, который гарантирует жизнь?» Непонятно. С жары, наверно…

И снова читаю, делаю пометки. Дохожу до листа, который называется «Акт баллистической экспертизы». Акт как акт. Экспертиза оружия, баллистическая. В акте все правильно. Пистолет осужденного, пуля вылетела именно из него, попала в голову и, конечно, деформировалась.

В мою голову приходит досужая мысль: «Эксперта интересует, как голова деформировала пулю, а врача, как пуля деформировала голову». Быть может, и эксперту было жарко. И тут я вдруг обращаю внимание на фамилию майора, подписавшего акт. Сомнений нет – учились вместе. Все время он таскал чемоданчик со спортивным барахлом. И на занятия по физкультуре выходил в динамовских трусах и майке. Знал знаменитых спортсменов и сам чем-то занимался. Говорил, что боксом.

«И чего я к нему привязался? Говорил, что боксом. Форсил, значит. Быть может, от жары вредничаю?».

В институте ребята называли его Бумой. Прошу секретаршу вызвонить мне майора. Много лет не видались, объясняю я… Секретарша молодая девушка, проникается сочувствием, улыбается…

И вот мы идем с Бумой по Ташкенту. Он несет маленький чемоданчик. Он тут живет и служит. Вспоминаем профессоров, студентов. Много их было, а вот мы почему-то встретились. Он приглашает в гости и извиняется заранее. Говорит, что с женой не все ладно. Трудная беременность. И у меня пропадает охота продолжать вечером воспоминания. И мы расстаемся друзьями.

Ранним утром я покидаю Ташкент. Еду на такси мимо базара, покупаю такие яблоки, на которые в Москве я бы и не посмотрел. Цена, правда, московская. Однако с юга принято привозить фрукты. Таков порядок. Не я установил, и не мне его менять.

Последний раз жарко. Последние мухи в буфете. Снова стюардесса. И я дома, а от Ташкента остался звон в ушах. Но я его видел. Он оказался для меня таким, а другие подробности я узнал из книг. И еще: прошли годы, и я узнал, что был заграницей.

Однажды защищал начитанного рабочего парня, имевшего жену с высшим гуманитарным образованием и младенца. Суд шел при закрытых дверях. Обвинялся парень в развратных действиях по отношению к десятилетней дефективной девочке. Жена его стояла в коридоре перед закрытыми дверями, а небольшой зал заполнили привилегированные лица: секретарши, машинистки, судебные исполнители…

Развратные действия, гласило обвинительное заключение, подсудимый совершил в магазине игрушек, на Арбате. Свидетелями оказались трое в штатском. Старый Арбат был правительственной трассой. В их показаниях царил разнобой. Защита акцентировала это, однако в главном все трое сходились – все обвиняли.

Прокурор в модном по тому времени костюме, гладко причесанный (мне он был несимпатичен, что естественно), задал подсудимому каверзный вопрос: «Кто из свидетелей знаком вам?» – «Никто». – «Значит, между вами нет вражды, личных счетов?». – «Нет». – «Объясните, почему три незнакомых вам человека свидетельствуют против вас?».

«Потому, граждане судьи, – не задумываясь, ответил мой подзащитный, – что, к сожалению, у нас еще сохранились люди, избегающие физического труда и неспособные к умственному. Так вот, такие сволочи на кого угодно что хочешь наговорят».

Я слышал от старого и опытного адвоката, будто бы один знаменитый английский адвокат предостерегал молодых коллег, советовал не задавать вопроса, если не уверен в ответе.

Зимним вечером прямо с какого-то собрания в юридической консультации двинулись мы с Федором Сергеевичем на Савеловский вокзал. Ехали в город Кимры. Федор Сергеевич заранее достал билеты в купейный вагон, по какому-то знакомству. Вскоре выяснилось, что вагон почти пуст.

Федор Сергеевич раньше работал судьей. Он был старше меня лет на десять, круглый, подвижный, дружелюбный. Грамотностью речи не отличался. В подпитии я никогда его не замечал.

Застучали колеса поезда, Федор Сергеевич извлек из портфеля бутылку, начался дорожный ужин.

В Кимрах нас встретили родители подзащитных мальчишек. Мы приехали изучать дело об обыкновенном убийстве.

Отец моего подзащитного, как скоро выяснилось, считал жителей города Кимры очень отсталыми людьми. Сам он был поджар, мосласт, с острым профилем, напоминавшим о «ястребином профиле» Шерлока Холмса. Он очень твердо произносил букву «л», почти глотая этот звук. Обращало внимание его темное видавшее виды драповое пальто. Широченные подложенные плечи, очень большие накладные карманы. По дороге на квартиру он рассказал, что регулярно катается на коньках, но большинство аборигенов этого не понимает. Об отце подзащитного Федора Сергеевича мой «супермен» был мнения самого невысокого, считал его первобытным, но сообщил, что он плотник и зарабатывает отлично, поэтому должен платить хорошо. Жена моего супермена, мать подзащитного, маленькая женщина, как бы спрятавшаяся под большим коричневато-серым вязаным шерстяным платком, горестно молчала.

Мы остановились в просторном доме плотника. Хозяин, не тратя времени, усадил всех за стол. Появились бутылки, закуска. Отказываться от ненужной мне водки я не помышлял, не подозревая, что начинается некий малый марафон. Я не отказался и от второго захода в этот день. Федор Сергеевич, прежде чем опрокинуть стопку, согревал ее в руках. Объяснял, что простужены голосовые связки и никак нельзя пить холодное.

Утром, наскоро позавтракав и слегка опохмелившись, пошли в суд, читали дело, встречались с подзащитными. Работали. В конце рабочего дня обедали в какой-то столовой, не то чайной. Было холодно, мы сели поближе к печке. Федор Сергеевич пристраивал граненый стакан к ее беленому боку. Грел водку – заботился о горле.

«Супермен» разговаривал. Он рассказал, что в Кимрах население в четыре раза меньше чем в Калинине (Тверь), а водки выпивают вдвое больше. В любом доме имеются «липки» – чурбаки, сидя на которых потомственные сапожники тачают сапоги и ботинки. И даже милиционеры, говорил он, придя домой и скинув мундир, садятся на липку – тачают обувь. Потом обувь из Кимр течет в Москву, на рынки. Я не сходил с дистанции, выпивал.

Следующим утром оказалось, что мой организм не склонен более впитывать водку, и за завтраком я сошел с дистанции. Плотник, тихий хромоватый мужчина, без осуждения сказал, что у меня «стало быть, нутро не принимает, слабое». В других обстоятельствах я, вероятно, был бы глубоко задет. Как это слабое нутро? А моя мускулатура, богатырский сон и неизменный аппетит, бодрый нрав, и вдруг! Однако тогда я понял, что рассчитан только на короткие дистанции, но не на марафон.

Наши подзащитные поздним осенним вечером на какой-то безлюдной кимрской дороге побили пьяного мужчину, татарина. Забрали мелочь и еще нанесли ножевые раны, от которых человек скончался. С ними было еще несколько ребят. Следствие провели безграмотно в высокой степени, но народный суд осудил. Областной суд приговор отменил, и дело снова слушалось в Кимрах, в клубе. Процесс был, как говорится, показательный. Мальчишки вину отрицали, но суд признал ее доказанной. Надо было жаловаться в Верховный суд Республики, в Москву. Поэтому и появились в Кимрах московские адвокаты.

Кассационных поводов в материалах дела оказалось предостаточно. Однако особое впечатление на меня произвела в протоколе судебного заседания фраза отца о моем подзащитном, вожаке группы. На вопрос о характере сына отец сказал: «Он у меня настоящий джигит».

Мне показалось, что он даже горд: сын – настоящий мужчина! И ничуть не жаль по-идиотски загубленного человека.

Защита добилась успеха. Приговор отменили, и дело направили на дополнительное расследование. Федор Сергеевич продолжил защиту, а я расстался с «суперменом» под благовидным предлогом.