За словом Саша в карман не лез. Однажды я столярничал на даче и что-то у меня не ладилось. Заметив, он сказал: «Давай, я буду тебе помогать». Я возмутился: «Чем это ты можешь мне помочь?». Саша хладнокровно ответил: «Советами».

Взгляды с детства Саша имел твердые. В Москве на Бородинской панораме случился пожар, и ходили разные слухи. По древней традиции вычисляли виновных. И вот у нас дома один солидный ученый сказал, что ходят слухи, будто панораму подожгли китайские диверсанты. Братские отношения с китайским народом в тот период дали трещину. Дошкольник Саша, сидя за столом с взрослыми, уверенно сообщил: «Китайцы всегда поджигают панорамы».

Саша преуспевал в учебе не хуже папы. Он не стал пограничником, а стал молодым советским профессором в области естественных наук. Женился, родил дочь, тоже на редкость способную.

Однажды я вспомнил о раннем Сашином желании стать пограничной собакой с револьвером. Я гулял с его Машенькой близ дачи. На безлюдной тропинке мы прошли мимо стоявшего мужчины. Машенька прошептала: «Это бандит». Я удивился и спросил у нее, почему она так думает. «У него в руке револьвер», – ответила Маша. Опять револьвер, подумал я и не стал спорить. Я подумал, что с фантазией у ребенка все в порядке и не стоит ее огорчать.

Машенька училась не хуже своего отца и деда, но предпочла не естественные науки, а вовсе поэзию. В отрочестве писала стихи и их печатали. В Московский университет ее приняли шестнадцати лет. Сделали исключение из правил.

История, в том числе и история науки в нашей стране, шла совсем извилистыми путями. Саша стал уважаемым американским профессором.

Надо отдать должное бабушкиной интуиции. Хотя она и говорила, что у нас все прогнило, но к ее внуку, правнуку и праправнучке это не относилось.

Бронзово-хрустальная люстра, висевшая до революции в иной квартире под высоким потолком, ярко пылала, нависая прямо над столом, уставленным по всей поверхности свежими и вкусными закусками.

Копченая благородная рыба, икра, ветчина, салаты – все было рекордного для Москвы качества. На стене красовался огромный, не по комнате, портрет Максима Горького – подарок студентов хозяину дома. Горький был изображен молодым, в широкополой мягкой черной шляпе на фоне морского простора с витающим буревестником. На красного дерева пианино, на котором никогда не играли, утвердился белый гипсовый бюст генералиссимуса, размером под стать люстре и Горькому. Одну стену украшали тарелки с Наполеоном и тарелки эпохи Наполеона, на другой стене – фотографии хозяина при исполнении служебных обязанностей, общественных обязанностей, просто портреты, портреты с трубкой. В антикварном книжном шкафу красовалась коллекция трубок, а также здоровенные камни, которые хозяин-профессор извлек в разное время из почек и мочевых пузырей. Один камень был круглый и белый, большой и похожий на гипс, из которого изваяли генералиссимуса, другой – зазубристый, весь острый, чем-то напоминающий боевую палицу.

На затиснутом в угол письменном столе главным действующим лицом была сооруженная из антикварной фаянсовой вазы лампа, увенчанная огромным шелковым абажуром. Большие и дорогие предметы не помешали разместиться за столом множеству людей, родственникам и друзьям хозяина.

Хозяин неутомимо поддерживал застольное веселье. Ему помогали два друга – толстенький генерал-майор и крепкий, с открытым и честным лицом важный прокурор. Сам хозяин начинал свою биографию в учреждении, близком к воинскому и прокурорскому, однако не вынес, перешел на стезю здравоохранения и достиг многого – директорства, высоких званий, почетных должностей. Даже участия в групповой фотографии неподалеку от оригинала бюста. Правда, ко дню торжественного ужина он, пережив страшную угрозу, стал рядовым профессором.

Прокурор неназойливо, но значительно объяснял соседям, что он уже много лет по утрам обязательно ест борщ с мясом, и это очень хорошо. Генерал-майор, живо помнящий свою комсомольскую юность, запевал по этому поводу: «Щи горячие, с кипяточечком…», хозяин подхватывал, тряся величественной седой шевелюрой, все веселились… Вечер удался на славу.

Когда мы расходились, бабушка моей жены, подтянутая, энергичная и непримиримая, несмотря на восьмой десяток и долгую трудовую жизнь, рано потерявшая мужа и поставившая на ноги четырех дочерей, любившая только близких кровных родственников и ни в коем случае зятьев, сказала:

– Ничего веселого. Отставной директор, отставной генерал, отставной прокурор. Ну что тут веселого?

У нее вообще были твердые взгляды. «Все прогнило!» – говорила она.

Как-то бабушку, проработавшую много десятков лет зубным врачом, спросили, не смогла бы она, несмотря на возраст, вырвать зуб. Она, не задумываясь, ответила: «С удовольствием!».

В лагере никого нет, ни людей, ни собаки. А я сижу на пне, дежурю. Все ушли по грибы. Стоят пять пузатых палаток, пять несуразных матерчатых животных. Пониже, ближе к воде, лежат кверху черными пузами пять байдарок. Они – как длинные и узкие рыбы. Похожи на спящих акул. Еще этажом ниже течет река Молога. Течение малозаметно. Его хорошо замечаешь, когда гребешь против течения. В реку впадает ручей. Он неумолчно бормочет, будто хочет что-то рассказать, но сам не может понять, что. Вода в ручье холодная, чистая и вкусная, а дно илистое. В дно прикопан алюминиевый бидон со сливочным маслом. Ручей – прекрасный холодильник. Бидон привязан за ручку к стеблям куста. Чтобы не вздумал уплыть. Масло в бидоне не простое, а из «бывших» – вологодское. Оно дороже и вкуснее, не портится и напоминает о том, что было время, когда лишь немногие старались постичь диалектический материализм. Когда крышку бидона открываем, на поверхности масла выступают холодные слезинки.

Солнце стоит высоко, но я в густой тени. Удивительно, как от тонких сосновых иголок получается такая густая тень. Ветра нет, и белье висит на веревке между деревьями неподвижно, лениво. Купальники, трусы и рубашки вниз головой…

Под моими ногами вереск. Сухой и мягкий, без всякой гадости. Сосны и вереск, солнце и река, запах смолы и тень. Июль. Отпуск.

Поют птицы. Однотонно, но музыкально. Быть может, они просто разговаривают. Просто у них вместо разговора пение, как у людей в опере. Одна пичуга объясняет соседке, где найти вкусных червей, другая славит любовь, третья вспоминает курортное зимнее время, которое она провела в Африке, где на солнце подле реки грелись не байдарки, а крокодилы. А вот эта птица несимпатична. Она явно диктует передовую статью. Тук-тук, бум-бум и никакой информации. Птичий гомон удивителен. Он не умолкает, но не мешает, не утомляет.

Нет людей далеко вокруг. Ни деревень, ни хуторов. Москва не так далеко, а здесь простор. Вспоминаются люди – тупые и одаренные. Первые дни отпуска, первые дни разлуки с обществом. Если бы спросили – не соскучился ли? В самый раз было бы рассмеяться басом. Как Мефистофель.

Рыба попряталась на дно. В некоторых рюкзаках лежат лески, крючки. Один смех. При мыслях о рыбе вспомнилась малосольная семга, копченый угорь, осетрина. Синтез миллионов лет удачного естественного отбора, романтического труда рыбаков, тайн солильно-коптильного искусства и удачи при покупке.

Что по сравнению с этим торты, конфеты? Так, манная каша.

Эти рыбы попадаются в торжественной и душной обстановке, на белых тарелках, когда пахнет табаком, когда вместо птичьего гомона гремит электронная музыка и гогочут живые люди.

Я не спеша спускаюсь с ведрами к ручейку, по воду. Дежурному положено притащить из ручейка по осыпающемуся песчаному обрывчику воду для готовки. Среди спутников есть физики. И когда они вернутся из грибного похода, я скажу, что понял, что такое тяжелая вода. Шутку одобрят, посмеются, хотя родили такую шутку атомные бомбы. Они изготовлены и где-то ждут своего часа. Потаенный страх рождает смех.