Гора заросла лиственницами, уже сплошь пожелтевшими. Именно сюда мы поднимались, чтобы встретить стада, возвращавшиеся с альпийских лугов. Мы начинали прислушиваться за много часов до их появления, и как раз в тот миг, когда нас брало сомнение — а впрямь ли они существуют? — внезапно из леса выходила царица коров в монументальной диадеме между рогами, которую пастухи украшали зеркальцами и образками святых. Однажды я на какую-то долю секунды уловила свое отражение в одном из зеркалец этого ходячего алтаря и с восторгом уверовала в благоволение небесных сил, принявших меня в свой круг.

Я помнила, как весело звучали тут прежде крики людей, как жужжали насекомые и благоухали цветы; сейчас я с трудом узнавала здешние места и уже не чувствовала себя в безопасности, под защитой небес. Теперь это походило не на первые дни от сотворения мира, а на то, что наступает после конца света. Воздух стал пресным и мертвенно недвижным; деревья, покинутые птицами и белками, больше не отбрасывали теней. Да и я сама становилась маленькой, жалкой, меня тянуло прилечь и заснуть. Кроме того, хотелось есть. Но последние ягодки черники на голых стебельках, сморщенные и почерневшие, давно утратили сладость. Я было соблазнилась медвежьей ягодой. «Интересно, едят ли медведи эти малюсенькие шарики?» — спрашивала я себя. А еще меня мучила жажда; к счастью, я обнаружила ключ. Вода сочилась из-под круглой подушечки травы и мха, но тщетно я наклонялась к ней, мне так и не удалось понять, откуда бежит этот ручеек и почему он такой студеный. Не его ли жители Терруа называли Источником-от-которого-ломит-зубы? Я хлебнула этой воды и почувствовала, как холод сковал мне рот, а сердце съежилось в груди, точно островок среди льдов. Мне стало страшно: вдруг я умру?

Рядом затрещали сухие ветки; я подняла голову. Передо мной стоял Эрбер.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

Я решила, что его послали разыскать меня, и сделала вид, будто собираюсь уйти. Но он схватил меня за рукав:

— Ты их видела?

— Кого «их»?

— Не строй из себя дурочку. Я же знаю, что ты их видела. По глазам угадываю.

Я стала вырываться, но он железной хваткой стиснул мое запястье.

— Говори, где они? — И добавил: — Мне ведь это известно так же, как тебе. — Он все еще не отпускал меня. — Чем они занимались?

Он жадно вглядывался мне в лицо и, может быть, увидел ихв моих расширенных зрачках, черных и холодных, как источник.

— Пустите меня!

— Да ладно, ладно, иди, куда шла.

Наконец-то я была свободна. Однако, увидев, что он поднимается вверх по склону, не удержалась и крикнула:

— Не ходите туда!

— Вон оно как! — бросил он, обернувшись. — Это еще почему?

Я не знала, что ответить, и бросилась бежать, все еще храня в ямке ладони укус ледяной воды.

Стало быть, зналане я одна…

Я поняла, что, наверное, знают все, в тот день, когда увидела имена, написанные по снегу на обочине дороги, у деревенской околицы:

Даже сегодня при виде подобных надписей я заливаюсь краской и вспоминаю ту зиму — зиму, когда мне приходилось без конца стирать два этих имени — сперва убедившись, что меня никто не заметит… Но они снова и снова появлялись на снегу вокруг Терруа. Однажды утром снег оказался таким плотным, что я в кровь исцарапала руки.

Целых три месяца нам предстояло жить среди этой белой, прекрасной субстанции, в которой не было ничего земного, ничего человечьего, которая сияла дивной чистотой. Люди могли только осквернить ее, и они не замедлили сделать это. Все деревенские дороги тут же стали черными от грязи; руно белых баранов выглядело грязно-серым, а лица стариков казались грязными от уныния. Мы были грязны, мы были бедны.

Однако близилось Рождество; оно привлекало к себе все наши мысли и желания. Его ждали с волнением. Даже не знаю, какое ожидание в нашей жизни можно сравнить с этим. Стоит услышать таинственное слово «Филипповки» [3], и сразу вспоминаются былые переживания и недели, предшествующие Рождеству.

Как и всякое ожидание, это выражалось во внешнем спокойствии и внутреннем нетерпении. Еще бы: наступило время, когда земля и люди погрузились в спячку, а дни тянулись бесконечно долго, хотя смеркалось уже в четыре часа. Мы знали, что скоро повторится великое Таинство. И готовились встретить его с той же простодушной верой, которая привела меня в трепет однажды, когда Сидони сказала мне в хлеву: «Загляни-ка под платок на той куче сена: там лежит младенец». И я уверовала в это, мне явственно почудилось, будто платок вздымается от чьего-то дыхания, а сено примято чьим-то маленьким тельцем. Моя сестра расхохоталась. Под платком ничего не было.

Но теперь все страхи и обиды забылись. Кто-то думал о нас. Мы больше не были одиноки. Он должен был явиться. Он не питал к нам презрения. Чтобы больше походить на нас, Он избрал для Себя жилище, каких в Терруа десятка два, не меньше: хлев с несколькими животными в стойлах. Он любил нас, невзирая на наши грехи. А ведь как хочется, чтобы кто-то тебя любил!

Он должен был пройти по деревне. Перед полуночной мессой мы высыпали на наружный подоконник щепотку соли для Его осла, зная, что по возвращении найдем вместо нее конфеты и игрушки, оставленные божественным Младенцем. Матери и сестры тащили нас в ночную тьму. Мы покорно шли за ними, борясь с одуряющей сонливостью.

И Он приходил!

И Он приходил к нам — столько раз. Придет ли Он снова?

Я представляла себе Его нежные ручки, какие всегда бывают у младенцев, ручки, не умеющие брать и тотчас роняющие все, что им дают. И округлое тельце, которое Мария бережно обхватывает пальцами, и задранные, брыкающиеся ножки, те самые, что проходят по небу прежде, чем ступить на землю.

Как же Он слаб, хотя Он и Бог! Как беззащитен перед людьми! Они поклоняются Ему — и тут же, не задумываясь, распинают Его на кресте!

Он даровал людям слишком много силы и слишком много жизни. И этот избыток жизни они превратили в Смерть, смерть тела и смерть души.

Снег покрыл все. Лег на крыши толстыми перинами, свесив пухлые края над нашими головами. Но жизнь отказывалась хоронить себя под этим белым покровом. Из конюшен вырывалось облачками пара теплое дыхание животных, доносился звон их бубенцов. Узкий ручей, бежавший вдоль горных склонов и едва заметный летом, превратился в широченный поток с мощным, хотя и подледным течением, не имевшим ничего общего с прежней, хилой струйкой. Хватило нескольких брызг и немного воды, выбившейся на поверхность, чтобы над ним выросла эта ледяная корка, эти скользкие выпуклости, на которых никак невозможно было устоять. Внизу, под толщей льда, бурлила вода; ее судорожные толчки напоминали взволнованное сердцебиение. Чуть дальше она вырывалась из своей тюрьмы — черная, неудержимая, с глухим, пугающим рокотом, от которого мы за долгую летнюю тишину успевали отвыкнуть.

Вот такой же была страсть Реми и Теоды — немой и подспудной. Ее биение едва угадывалось под их внешним бесстрастием, потом внезапно она разражалась бурей на глазах у всех. Встречаясь на улице, они бросались друг к другу так, словно спешили поделиться важнейшим, но никогда не высказываемым сообщением; затем проходили мимо, даже не обменявшись взглядом. Сидя среди нас в общей комнате, они как будто не видели, не слышали друг друга; неожиданно один из них вставал и шел к другому, забыв о нашем присутствии, и лишь в последний миг, опомнившись, поворачивал назад.

Мы получили новое письмо от Леонара, отправленное из Ханоя.

Он желал нам счастливого Нового года и сообщал, что перед тем, как попасть в Китай, ему пришлось пересечь целых четыре моря — Средиземное, Красное (единственное, чье название было нам знакомо, так как в школе мы учили наизусть историю про древних евреев), затем Индийский океан и часть Китайского моря.