Я безропотно позволил ему перевернуть меня на живот. На мои ягодицы закапало масло (эрпат наклонил над ними чашу), тонкой струйкой стекая между них вниз и теплея внутри от жара моего собственного тела и от движений ловких длинных пальцев эрпата. Я слабо застонал, стыдясь таких откровенных звуков и того, что вокруг столько людей слышат их, вцепился зубами в подушку. Кажется, она была набита сухими травами: я почувствовал во рту горечь.

Лучики солнца превратились в лучи, выплёскиваясь в сумрак утра. Один лёг поперёк меня, ласково пригрел спину. А солнце такое же, как и тысячи лет спустя… Я закрыл глаза, пролепетал что-то, когда фараон лёг сверху и соединил наши тела. По коже покатились горячие волны. Семерхет провёл губами по моей спине, вплёл свои пальцы в мои и замер. Я чувствовал лишь его дыхание на своём затылке и постукивание крови в его члене. Это опять вернуло меня к тем тёплым и приятным ощущениям, когда он обнимал меня, — ещё один, более интимный вид объятий. Я выпустил подушку изо рта и выдохнул так, что в лёгких совсем не осталось воздуха.

Эрпат медленно приподнял бёдра, вновь опустил и — снова замер. Это секундное движение взволновало меня: я был настолько расслаблен, что стал считать его член частью себя, и когда он так бесцеремонно потянул его наружу, то всё моё существо воспротивилось этому, сжалось, стараясь удержать это хрупкое умиротворение близостью с другим человеком…

Так, медленно и расслабленно, он любил меня, пока солнечный свет полностью не залил покои.

Я был переполнен негой и томился в ожидании каждого нового движения. Я никогда не думал, что смогу принимать его так открыто и так желанно. Меня уже не волновало присутствие других людей, я не тревожился о грядущем, я мог и хотел чувствовать лишь одно — наслаждение, которое он дарил мне сейчас. Когда его руки сильнее сжали мои, и я ощутил дрожь, раскатившуюся по его телу, я почувствовал некоторое разочарование, что всё это кончилось.

Фараон опустился на меня всем телом, что-то прошептал мне в ухо, но я не понял слов, поскольку опять реагировал не на смысл, а на тембр его голоса. Если таким будет каждый новый день, я… и не возражаю.

Но эта идиллия недолго длилась.

— А теперь слушай меня. — Его тяжёлое дыхание защекотало волосы на моём виске. — Ты зайдёшь за ширму, когда он придёт. Он не должен видеть тебя.

— Почему? — Я понял, что он говорит о Меру.

Я не хотел говорить о нём! Только не сейчас, когда наши тела ещё не отошли от оргазма, когда биение наших сердец и дыхание звучали в такт… когда он до сих пор ещё был частью меня. Как мог он говорить такое сейчас?! Я раздражённо дёрнулся, отодвигая ухо от его губ.

— Никто не должен, — повторил фараон. — Пока не закончится этот день, ни один взгляд не должен упасть на тебя.

— А я должен буду стоять за ширмой и смотреть, как вы целуетесь? — ядовито спросил я. Я злился на него, очень злился.

— Всё должно идти, как оно должно. Со временем нужно играть осторожно… — Он словно бы уговаривал меня, а может, и себя.

— А когда он скажет, что всё готово, ты его разоблачишь?

— Нет.

— Нет?! — Я разозлился окончательно и спихнул его с себя, хотя это и причинило мне боль. — Почему?! Ты вообще собираешься менять хоть что-то? Да ты просто не сможешь что-нибудь изменить! Не сможешь, верно?!

— Послушай! — Фараон попытался обнять меня, но я вывернулся из его рук и соскочил с ложа. — Просто доверься мне… Куда ты?

— За ширму, — отрезал я, демонстративно заворачиваясь в юбку и топая в сторону ширмы. — Этого ведь ты хотел? Можешь делать с ним что хочешь, мне всё равно.

Семерхет сжал лоб, огорчённо вздыхая. Наверняка он понял причину моего поведения. Невозможно не понять! Стоять и смотреть, как они целуют и ласкают друг друга? Даже тогда, в воспоминаниях, я пришёл в бешенство, увидев это. А теперь, когда я и он… когда мы… смотреть, как другой касается его и… Я сжал кулаки и сердито бухнулся спиной об стену.

Кемет за окнами просыпался. Воздух наполнился гулом голосов. Проснулись танцовщицы, увидели, что их господин мрачен, и испуганно расползлись по углам, не смея произнести и ползвука. Нубиец равнодушно махал опахалом, нагнетая прохладу.

Фараон что-то бормотал, по-прежнему сжимая лоб ладонями, потом оборвал своё бормотанье и сказал, обращаясь ко мне:

— Послушай, мальчик мой, ты должен потерпеть… всего несколько минут… ради того, что ожидает нас. И я обещаю…

Что он собирался пообещать, я так и не узнал: за дверью послышались шаги, и фараон поспешно лёг, делая знак танцовщицам. Мне из-за ширмы всё отлично было видно. Та же самая сцена, что я видел тогда: фараон, танцовщицы и вошедший Меру.

— Приветствую тебя, мой господин! — Меру опустился на ложе и поцеловал эрпата в губы.

Меня затрясло от ревности. Я закрыл рот ладонью и пребольно укусил себя, пытаясь справиться с непреодолимым желанием схватить тяжёлую статуэтку кошки, что была в углу, и огреть этого мерзкого предателя по башке, чтобы неповадно было!

— Пей и рассказывай. — Фараон взял чашу и подал её Меру.

— Твои губы слаще вина, — возразил тот, но пригубил из чаши. — Мой господин, боги на нашей стороне: мы проведём ритуал сегодня же! Когда серп Луны коснётся вершины пирамиды, условия будут наиболее благоприятны. — И он положил возле эрпата злополучную коробочку с ядом.

Всё повторялось с точностью до слова, до жеста, до каждой мелкой детали! Мне стало жутко. А если невозможно изменить то, что должно произойти?!

— Значит, в полночь? — сказал Семерхет, и я заметил, что в его глазах разлилась тоска, от которой мне стало ещё жутче.

Воцарилось молчание. Меру явно ждал чего-то, а фараон погрузился в размышления, словно бы забыв о его присутствии. Сердце у меня ёкнуло. Этого не было в воспоминаниях! Что-то менялось. Прямо сейчас.

— Мой господин, — позвал Меру, касаясь рукой щеки Семерхета.

— Руки от него убрал!.. — одними губами прошептал я, всё больше свирепея.

— Ты ещё здесь? — рассеянно спросил фараон.

— Медальон, — напомнил Меру.

— Ах да… — Эрпат отдал ему медальон. — Дальше делай так, как я учил тебя.

Меру забрал медальон и, как мне показалось, с подозрением посмотрел на фараона:

— Ты в порядке, мой господин?

— А почему я должен быть не в порядке? — Семерхет изогнул бровь.

Меру стушевался. Да сразу видно, что у него совесть не чиста! И как фараон, будучи колдуном, — «величайшим во всём Та Кеме», если верить его словам, — не раскусил этого паршивого… этого жалкого… хорька… этого…

— Иди, — приказал фараон, и Меру ушёл.

Я вздохнул с облегчением: хотя бы второй раз они не целовались. Я вышел из-за ширмы, вернулся к ложу. Фараон держал на ладони коробочку с ядом и разглядывал её с прежним рассеянным видом.

— Можно пойти за ним и…

— Нет, — возразил он, — не теперь. Дождёмся ночи.

— Ты такой глупый! — сердито буркнул я, выхватывая коробочку из его руки. — Что ты задумал? Принять яд там, в гробнице? Думаешь, я тебе позволю?

— Нет, конечно. — Семерхет мягко, но властно разжал мою руку и припрятал яд. — Ядом я не воспользуюсь. Но я должен быть там.

— Мы, — уточнил я. — Один ты туда не пойдёшь.

— Ты мне не доверяешь? — Эрпат поднял моё лицо за подбородок.

— Не доверяю. В этом — нет. Я пойду с тобой.

— Хорошо. — Он согласно наклонил голову. — Ты пойдёшь со мной, но ты должен обещать, что не станешь вмешиваться.

— Там видно будет, — отмахнулся я.

— Что это? — Семерхет перехватил мою руку и развернул к себе ладонью.

Я покраснел и промямлил что-то насчёт плохого настроения. Фараон зажал мою ладонь между своих, я почувствовал исходящее от них тепло, даже жар. Колдует? Да, так и было: когда египтянин развёл ладони, от укуса и следа не осталось! Фараон поцеловал мою ладошку и строго сказал:

— Не причиняй более вреда своему прекрасному телу. Оно принадлежит мне, и лишь я могу делать с ним такие вещи.