Но если речь идёт о мужчинах, то непроизвольно возникает некая натянутость и недосказанность: если мужчина и женщина, значит, непременно любовники. А если мужчины… Слишком сложно определить ту грань, что всё это разделяет! Уж очень она тонка.

Нежность. Первый шаг не в ту сторону.

Она питается слабой надеждой и озаряет заблудшие души её призрачным светом, в котором они кажутся не такими уж и пропащими. А пока в человеке живёт надежда, живёт и он сам. В надежде на что-то лучшее существование превращается в жизнь.

Тот, у кого есть надежда, уже не может назвать свою жизнь «всего лишь существованием». Сначала он и тот, кто ему предназначен, сидят на разных концах одной скамейки, но с каждым днём они садятся ближе и ближе друг к другу, пока не окажутся рядом, и всё, что их разделяет, — та самая грань. В этом прелесть дружбы.

Сколько ни говори «мёд», во рту всё равно сладко не станет. Можно говорить о дружбе, но на деле никогда не быть другом. Быть может, это всего лишь сострадание? Жалость, которую испытывают при виде, скажем, полудохлого воробышка.

Напротив мысленного образа Селестена по-прежнему стоял большой вопросительный знак. Юноша появился ниоткуда, но должен ли он был так же внезапно и исчезнуть? Этого Дьюар боялся больше всего на свете. Он смертельно боялся снова остаться в одиночестве, ненужным и беспомощным. Сейчас, по крайней мере, у него появился смысл просыпаться по утрам. Смыслом была всё та же надежда увидеть это прекрасное лицо. Красивый грустный образ всё время стоял у Алена перед глазами, неважно открытыми или закрытыми они были.

Смотреть — ещё не значит видеть. Есть штука, которая стократ сильнее зрения, — воображение. Для него нет ничего невозможного, ему всё подвластно, этому волшебнику: лютые морозы оно превращает в раскалённый жар лета, убогие лохмотья — в роскошные одеяния, неизлечимо больного — в абсолютно здорового.

Мыслями Дьюар был так же всесилен, как и воображение. Он был лучшим бегуном на длинные дистанции, посыльным и скороходом, бродягой и пилигримом — всеми теми, кто мог ходить, бегать, просто шагать. Теми, чья сила была в ногах.

В это утро мужчина был королевским скороходом. Он, прикрыв глаза, грезил, как доблестный король отправляет его… неважно куда! Чем длиннее путь, тем лучше! Скажем, в соседнее королевство, чтобы разузнать, например, как лучше, быстрее и дешевле всего отыскать философский камень. Король соседнего королевства не знает ответа, и он, Ален, отправляется дальше, и дальше, и дальше, пока не обойдёт весь мир! А он идёт и не устаёт, и земля упруго пружинит под его ногами — абсолютно здоровыми. И такое это приятное ощущение…

Открыв глаза, Дьюар испытал величайшее разочарование. Вероятно, меньшее разочарование чувствовал даже Принц, которому так и не удалось отыскать рубашку самого счастливого человека на свете.

Грубая безысходная реальность, явившаяся навстречу грёзам, довела мужчину до слёз. Он сам почти поверил, что это его болезнь — кошмарный сон…

Он хмуро обвёл взглядом спальню и не нашёл в ней ничего такого, с чем бы нельзя было мириться, к чему бы можно было придраться. Строгая обстановка комнаты предрасполагала к меланхолии. Единственное, что действительно оживляло её мрачный колорит, — фортепьяно. Но если разобраться, то и оно больше способствовало нагнетанию мрачного эффекта, чем его упразднению: этакий запретный плод, до которого как ни тянись — не дотянешься.

Хмурым как туча застала его мадам Кристи. Она обеспокоенно бросилась к нему:

— Вам плохо, господин Дьюар?

— С того самого дня, как я оказался в этой комнате! — мрачно сказал мужчина. — Да ещё эти чёртовы сны… Никогда бы они мне не снились!

— Что же вам приснилось?

— А! — Ален слабо махнул рукой. — Я когда-нибудь свихнусь от безысходности. Что мне снилось? Всё те же слёзы.

— Чьи слёзы? — не поняла мадам Кристи.

— Мои, — вздохнул больной. — Мне снилось, что я опять здоров. Так тяжело после этого было проснуться и увидеть, что… это только сон… бесплотное видение…

— Ну, не печальтесь. — Женщина пошла открывать окно. — Сейчас позавтракаете, а потом к вам доктор зайдёт.

— Доктор? Этого ещё не хватало! И почему именно сегодня?

Ален терпеть не мог этого сухопарого докторишку, от которого до тошноты несло амальгамой медикаментов. Но он был почти так же неизбежен, как и недуг Алена: раз в месяц он появлялся в доме, неся за собой вереницу пугающих терминов и отталкивающих запахов, позвякивая инструментами в деревянном саквояже. Толку от него не было никакого и от обследования тоже. Больной и сам прекрасно знал, что болен, но приходилось мириться.

А в это утро отчего-то не хотелось.

— А отменить?

Мадам Кристи отрицательно покачала головой:

— Никак нельзя, господин Дьюар. Доктор уже здесь. Он внизу, беседует с господином Селестеном.

— О чём им беседовать? — ещё более хмуро спросил Дьюар. — Селестену с этим шарлатаном?

— Вы несправедливы к доктору, господин Дьюар, — укорила его домоправительница.

— Разве? И зачем он только каждый месяц сюда приходит! Мне его подтверждение о том, что я калека, ни к чему. Я это и так знаю. Уберите поднос, я не буду завтракать!

— Но, господин Дьюар… — Женщина была ошарашена его протестом.

— Никаких «но»! Унесите это отсюда! И пусть этот лекаришка сюда не показывается! — Ален даже стукнул кулаком по кровати.

Мадам Кристи упорхнула как испуганная птица.

Больной остался один. Тут ему стало немного совестно, что он был довольно резок с домоправительницей, и несправедливо резок. Но Ален оправдывал себя тем, что это на него так подействовало известие о приходе доктора. А в гораздо большей степени то, что с докторишкой о чём-то разговаривал Селестен.

Это взбесило Алена больше всего: вместо того чтобы подняться к нему и сыграть, он треплется о чём-то с этим шарлатаном, прикрывающимся знамёнами Эскулапа! Дьюар невольно поймал себя на мысли, что считает Труавиля практически своей собственностью, но пропустил этот упрёк совести мимо ушей.

Внутри у мужчины что-то зазвенело, и он, повинуясь какому-то внезапному наитию, схватил ручку и размашисто написал в тетради:

Какие странные рождает чувства

Огонь, который ревностью зовётся.

Ему всё мало. Он дотла сжигает

Всё…

Написав это, Ален уставился на четверостишие с недоумением, перечёл его ещё раз, и ещё… Неужели это он только что сам написал? Он никогда в жизни не писал стихов, а теперь сделал это с такой лёгкостью, точно был поэтом. Ему вдруг стало необыкновенно легко и одновременно тревожно. Легко — оттого что он так точно смог выразить своё состояние, а тревожно — оттого что он это чувствовал.

«Так не должно быть! Почему я его ревную?»

Наверное, потому что Селестен был для него единственной ниточкой, связывающей его с внешним миром, и он боялся, что она может оборваться из-за кого-то другого. Может, это и вправду так?

Ален бы над этим задумался, но ему помешали. Дверь отворилась, и в комнату вошёл доктор. Дьюар открыл рот, чтобы послать его куда подальше, но следом впорхнул юноша, и Ален промолчал. Он только нахмурился и отвёл взгляд от вошедших.

— Здравствуйте, господин Дьюар! — сказал доктор и звякнул свой саквояж на стул рядом с кроватью больного.

Селестен опустился на табурет возле фортепьяно, положил ногу на ногу, пристально посмотрел на Алена и произнёс певуче:

— Доброе утро, Ален!

— Доброе, — буркнул в ответ мужчина.

Труавиль сделал вид, что не замечает его дурного настроения, и слегка улыбнулся доктору:

— Ваше обследование не займёт много времени, доктор?

Доктор показал в улыбке — кривой гримасе, исказившей его лицо, — крысиные зубы и прошелестел, со скрипом раскрывая саквояж:

— Обычная процедура.

Дьюар ненавидел слово «процедура». Этот чёртов докторишка постоянно его употреблял. И буква «ц» в нём звучала как удар хлыстом.

Селестен сидел и рассматривал часы, висевшие в углу. Алену было бы легче, если бы юноша смотрел на него, но тот не смотрел. Дьюар с удовольствием сорвал бы раздражение на докторе, но Труавиль был тут, и Ален не решился.