Дьюар протёр заспанные глаза и почувствовал, что сегодня ему хочется жить. Хочется как никогда!

«Вот придёт, сыграет мне, опять его увижу, услышу, почувствую…» — мысли текли легко и быстро.

Мужчина улыбнулся и, как мог, подтянулся повыше, почти на спинку кровати. Это его утомило, и он прикрыл усталые веки.

Тут он вспомнил то вчерашнее странное чувство, от которого волосы шевелились, — предчувствие ли? — словно кто-то или что-то ещё был или было вместе с ними в комнате. Ален и думать не хотел о том, что этот холод мог исходить от Селестена. Хотя, подумалось ему, и Труавиль тоже мог быть довольно холодным. Иногда Дьюар замечал в его взгляде беспричинную холодность, едва ли не равнодушие. Совершенно непонятно и необъяснимо. Это почти пугало, но вместе с тем и манило к себе неуклонно.

Будь Ален суеверен, он бы скорее поверил, что юноша явился из потустороннего мира, поскольку вряд ли обычный человек мог так безошибочно читать мысли. Но мужчина не был, поэтому подобные мысли ему в голову и не приходили.

Чем для него был этот юноша? И чем он призван был стать в его жизни? Как бы то ни было, но появился он в жизни больного как раз вовремя. Ещё немного — и Дьюар сломался бы. Гнёт болезни, обрушившийся на его плечи, его бы доконал: Ален почти готов был сделать что-нибудь с собою. Да и сделал бы, если бы вдруг не услышал поутру сквозь сон прекрасную, но печальную сонату, сыгранную лёгкими пальцами Селестена.

То, что казалось концом света, было началом новой жизни. Дьюар больше ни о чём не сожалел. Потеря друзей, развод — всё это отступило на второй план. Ему смутно вспоминалась теперь прежняя жизнь со всеми её кутежами.

Теперь, если бы вернуться на пять, десять лет назад, — что бы он изменил? Что бы оставил прежним? Не женился — ждал бы все эти годы того утра, когда увидел Селестена? Но если бы всё было по-другому, встретил бы он его вообще или нет? Или это было дано ему свыше в утешение, в поддержку? Случись так, что он был бы здоров, не произошло бы всё совсем иначе? Мысли, чувства, настроения — всё перемешалось, сложилось в одну пёструю карусель, которая всё набирала обороты.

Ален взялся за зеркальце. Несмотря на то, что он отлично выспался, под глазами были тёмные круги, отчего лицо приобретало выражение какой-то внутренней тревоги, неконтролируемого беспокойства. Мужчине вдруг вспомнилось кое-что из одного разговора с Труавилем, и беспокойство с лица перескочило ему в душу и заставило забиться сердце и похолодеть где-то под рёбрами.

«И наша тоже. В своё время закончится».

Этого Ален боялся больше смерти, больше болезни — потерять.

Иногда в юноше вообще проскальзывало нечто такое, точно его что-то или кто-то принуждает приходить, говорить… Впрочем, Ален мог и ошибаться.

Но мысль о грядущем конце стала настойчивой. Васильковое небо больше не казалось безоблачным, в нём чудилась издёвка.

Больной тревожно перевёл взгляд на часы. Половина второго. В это время они с Селестеном обычно уже прощались. А теперь его не было!

Где же он? Почему не пришёл? Может, с ним что-нибудь случилось?

Дьюар беспокойно заворочался, вновь проклиная свою немощь. Он бы позвал домоправительницу, но предполагал, что она, наверное, где-нибудь внизу, если вообще не ушла в лавку за зеленью, и, стало быть, услышать его всё равно не услышит, и он только зазря сорвёт голос. Оставалось надеяться, что она скоро снова заглянет, чтобы посмотреть, не проснулся ли он, и тогда он выяснит у неё всё, что ему нужно.

Это «всё» сводилось к двум словам, коротким, как самый короткий зимний день: где он.

Ничего не имело значения. Всё замерло. Ветер не качал деревья. Облака не бежали по небу. Не шумели вдалеке люди: не переговаривались, не ругались, не суетились. Стрелки часов превратились в чугунные столбы. Странно и страшно.

Шаги где-то внизу. На лестнице. Сердце замерло. Всё выше, выше. Он? Шаги, прямо к двери. Ручка медленно поворачивается, дверь слегка со скрипом приоткрывается… О, жестокое разочарование! Словно прыжок вниз, куда-то в пропасть, с высокой-высокой башни. Не он, а всего лишь мадам Кристи заглянула в спальню:

— Вы уже проснулись? Подавать завтрак?

Чего-чего, а аппетита у Алена точно не было. Он знаком пригласил её войти:

— Где он?

— Кто? — Женщина не ожидала этого вопроса.

— Селестен, — с нетерпением сказал больной.

Домоправительница пожала плечами:

— Ушёл куда-то и ещё не вернулся.

— Вы не спросили, куда?

— Это было бы неудобно, — заметила мадам Кристи.

— Он ничего не говорил? Когда вернётся? — продолжал допытываться больной.

На это женщина только развела руками. Ален закусил губу:

— Когда придёт, попросите его подняться ко мне.

— Непременно, господин Дьюар, — пообещала она.

Дьюар немного успокоился, ему стало полегче. Не настолько, чтобы снова чувствовать себя счастливым, но настолько, чтобы тупая игла выскочила из сердца и дала дышать спокойно.

— Вы уверены, что не хотите есть? — всё-таки спросила мадам Кристи.

— Ничего не хочу, спасибо. Вы можете идти.

Она ушла. Ален нервно сцепил пальцы почти до хруста.

«Подумаешь, придёт попозже. Ничего страшного», — говорило разумное, логическое внутреннее «я». Другое твердило: «А если он вообще не вернётся?» Дьюар не знал, какое из них слушать. От первого становилось спокойно, от второго тревожно. А что было правильно — мужчина не знал.

Стрелки медленно ползли к двум. Ален лежал и смотрел на часы. Перед глазами всё плыло. Ясным оставался лишь бледный циферблат часов, всё остальное заволакивал туман. Такое часто бывает, если смотреть подолгу в одну точку. Тогда не замечаешь ничего, кроме неё, и она кажется наиболее яркой, а всё остальное меркнет и словно бы отодвигается на второй план, в темноту.

Дьюар отвёл глаза. Веки были очень тяжёлыми, наполненными влагой. Он закрыл лицо руками, тяжело вздохнул.

Скрип раскрываемой двери.

— Я же сказал, что не буду завтракать, — мрачно начал Ален, не отнимая рук от лица.

— Время-то обеденное.

Дьюар вскинул голову, глаза его вспыхнули радостью: Селестен! Юноша был в приподнятом настроении. По лицу, слегка раскрасневшемуся, угадывалось, что он только что с улицы.

— Где вы были, Селестен?

Юноша, по обыкновению, подошёл к окну и распахнул его настежь:

— Это допрос?

Ален слегка смутился:

— Нет, конечно же. Но просто… Вас так долго не было! Я думал, что вы вообще не придёте.

Труавиль тряхнул головой и сел за фортепьяно:

— Ален, вы по-прежнему обо мне так плохо думаете? Если я что-то обещаю, я это делаю.

— Но всё-таки… где вы были?

— В театре. — Юноша пробежался по клавишам, чтобы размять пальцы.

— Давненько я не был в театре, — пробормотал больной.

— Побываете ещё.

— Не утешайте… Лучше скажите, что там идёт?

— Шекспир, — ответил Селестен, — «Гамлет».

— Вы любите театр?

— Очень. Всё это существование не что иное, как игра.

— А весь мир — театр, и люди в нём — актёры?

Труавиль кивнул:

— Возможно. А над всем этим есть режиссёр-постановщик, который дёргает за нити. И люди — всего лишь марионетки с написанной судьбой, которую нельзя изменить. Это только кажется, что сам живёшь, что-то меняешь. Живёшь по сценарию, который был не тобой написан, а кем-то другим, кем-то свыше. И вся жизнь — это только роль, конец у которой определён заранее.

— Комедия или трагедия?

— Всегда только трагедия, ведь в конце сами знаете что.

— Смерть?

Музыкант кивнул, но тут же поспешил сказать:

— Но давайте не будем о мрачном! В жизни встречается и хорошее.

— В этом я с вами согласен, Селестен. Знаете, до последнего времени мне казалось, что чаще встречается плохое. А сейчас я тут на досуге подумал… не всё так уж и плохо.

— Вы поправляетесь, Ален, вы это знаете? — Труавиль бросил играть.

— Физически?

— Духовно. И я этому безумно рад, — похоже, говорил он это вполне искренно. — Теперь дело за малым.