— В таком случае я этого никогда не пойму! — тихо, но твёрдо сказал больной.

Юноша пропустил эти слова мимо ушей.

Ален искоса наблюдал за ним, стараясь не пропустить ни одной детали, стараясь запомнить его получше, поскольку нехотя сознавал, что всё это не вечно. Но и боялся он этого больше смерти.

Волосы падали Селестену на лицо (он стоял, слегка подавшись вперёд), но он их не отмахивал, хотя они наверняка мешали ему смотреть. Пламя свечи, стоявшей на столике, окрашивало эти белокурые вьющиеся пряди в слегка розоватые или даже оранжевые тона. Профиль юноши, выгравированный на фоне темноты всё тем же светом, был прекрасен: без единой неверной линии, словно абрис безупречно изваянной из пенного мрамора статуи; блестящий, плавный, холодный и, что весьма странно, одновременно с этим и живой. Платок на его шее, не менее прекрасной, совсем развязался и почти чудом держался на ней, шрамы скрадывались обманчивым освещением. Линия его плеч казалась изумительной: не угловатой, но и не круглой, а какой-то плавной, мерцающей, слегка меняющей свои очертания, но вместе с тем остающейся прежней, неизменной… В ней не было той угловатости линий, свойственной формирующимся юношам, лет семнадцати-восемнадцати (примерный, так, на глаз, возраст Селестена).

— Ну, вот и всё, — сказал музыкант, вставая. — На сегодня достаточно.

— Всё равно же без каких-нибудь изменений? — вяло сказал Ален, которому отчего-то ужасно хотелось спать.

— Не так быстро, Ален, — покачал головой юноша, — не так быстро.

Он взял свечу со стола и задул её. Комната погрузилась во мрак, рассеиваемый слабым свечением уже взошедшей луны.

— Спокойной ночи, Ален, — сказал Труавиль, пожав руку больного.

— И вам, Селестен.

Юноша, как кошка, бесшумно скользнул к двери, мелькнула и тут же пропала полоса света, слегка стукнула дверь.

Дьюар вздохнул. Теперь, когда не осталось в душе нераскрытых тайн, ему стало намного легче. Если бы ещё было легко от того, что ничего нельзя изменить! Ален ударил себя по колену кулаком:

— Чёртовы костяшки!

Никакой боли. Никакого отзыва или отклика где-то там, в мышцах, в сухожилиях, в нервах… Ровным счётом ничего…

«Солнце всегда возвращается на небо». Эта мысль неожиданно вышмыгнула из какого-то тёмного уголка сознания и проплыла перед глазами. Почему? Он не мог понять. Но это, несомненно, должно было что-то значить. Только знать бы, что именно.

Ален закрыл глаза и попытался расслабиться, выкинуть из головы абсолютно всё, как и советовал юноша. Ему более или менее это удалось, и он скоро забылся сном — безмятежным, совсем как в детстве…

Дни летели, как птицы, возвращающиеся из тёплых стран. Летели, но проходили без изменений. Ничего нового, не считая тем, которые обсуждались. Не считая его глаз, которые становились всё глубже и отчасти печальнее.

Слушая то, что говорил музыкант, Ален познавал мир заново. С этими словами он открывал что-то новое даже в обычных вещах. Он приходил к таким заключениям, к которым никогда не пришёл бы, не услышь он этих слов, не заметь он что-то во взгляде, не почувствуй он нечто в воздухе.

Пожалуй, самым значительным выводом, который сделал Ален за это время, было следующее: жизнь прекрасна. Жить стόит в любом случае. Не стόит принуждать себя к существованию, поскольку надежда на жизнь должна быть с тобою всегда, даже когда всё кажется безнадёжным. Только веря в перемены, надеясь, что всё изменится…

Изменилось.

Комментарий к Глава 11

Верлен и Рембо — французские поэты, состояли в любовной связи; virginitas (лат.) — девственность, невинность.

========== Глава 12 ==========

После массажа Ален моментально уснул. Словно эти неощутимые прикосновения его успокоили и усыпили. Он даже не помнил, когда Селестен ушёл. Он помнил, что юноша завершил массаж и присел на кровать. Но что он говорил и говорил ли вообще? Мужчина провалился в сон неожиданно. Ему приснилось что-то хорошее. Кажется, подснежники, несмотря на то, что шёл уже первый месяц лета.

Утром Алена разбудила птичка. Где-то в саду, на ветвях одного из деревьев, сидело маленькое пернатое созданьице и щебетало весёлые песенки. Дьюар слышал её чириканье сквозь сон.

Ещё не открывая глаз, Ален с наслаждением зевнул и потянулся. В теле была странная сладкая истома, просыпаться не хотелось. Мужчина ещё раз зевнул, даже слёзы потекли. Протирая заспанные глаза, он подумал, что день сегодня наверняка будет замечательный. Было какое-то невесомое, но верное предчувствие чего-то хорошего…

Тут у него зачесалась нога — где-то под коленной чашечкой, — и он на автомате протянул руку, чтобы её почесать, но замер в этом движении, и зрачки его расширились. Так он лежал несколько минут, совершенно ошарашенный, с округлившимися глазами, с растерянной сумасшедшей улыбкой, с дрожащей рукой, протянутой к согнутым коленям.

Это был шок. Впрочем, он длился недолго, хотя секунды осознания произошедшего казались вечностью. Подумать только, что он сделал: протянул руку, чтобы почесать колено!

Чёрт побери! И в самом деле чесалось! Чесалось невыносимо!

Ален, не веря самому себе, коснулся колена. По коже пробежал ток. Коснулся чуть выше бедра — ток…

— Господи! — почти простонал он и вцепился себе в колени обеими руками. — Господи! Что же это? Что это?

Ален рывком сел, позвоночник отдался болью. Мужчина, морщась, потёр спину и распрямил плечи так, как только мог. Все кости, давно не знавшие движения, затрещали. По спине бегали мурашки.

Голова кружилась от вертикального положения. Дыхание сбилось, сердце грохотало, готовое выскочить из грудной клетки.

Непередаваемое ощущение безграничной свободы.

Дьюар сбросил с себя одеяло и уставился на свои ноги. Это не было сном или фантазией, это было реально: Ален сидел на постели, с полусогнутыми в коленях ногами, и шевелил пальцами.

Абсолютная чувствительность. Правда, местами были ощущения, что он чертовски отлежал спину… А, какая разница!

И тут Ален… расплакался. Как ребёнок, он сидел и плакал, гладя свои ноги. Не верится просто: согнутые в коленях! Эти слёзы так же внезапно закончились, как и начались. Дьюар потянул носом и несколько успокоился.

Мужчина отмахнул волосы с лица и потёр лоб. То, чего он так долго ждал и никак не мог дождаться, нагрянуло столь неожиданно, что он даже растерялся и не знал, что ему делать: плакать или смеяться. Впрочем, он уже плакал, а вот рассмеяться почему-то не мог.

Необычно и непривычно: он опять здоров, назло вердиктам врачей. Селестен оказался прав. Как же так?

Ален осторожно спустил ноги — одну за другой — с кровати и поставил их на пол. Холодный пол. Как же приятен был этот холод! Просто само живое, ощущаемое прикосновение к чему-то. Даже сама мысль о реальности этого.

Голова вновь закружилась: Дьюар уже отвык сидеть прямо.

«Нужно снова приучаться», — подумал мужчина с довольной улыбкой, шлёпая босыми ногами по полу.

Ему чертовски захотелось вскочить, принять по-человечески ванну, одеться и окунуться в окружающую его жизнь. Но он не торопился, зная, что теперь это возможно. Безо всяких «вполне».

Он опять видел мир с привычного ракурса. Он повертел головой и повернулся из стороны в сторону — свободно! — и увидел всю свою комнату. Даже ту стену, что была за его спиной. Глупо, но Ален нагнулся и заглянул под кровать. Просто так, чтобы почувствовать, что он снова может наклониться. Он ощущал лёгкое жжение в позвоночнике и только.

Мужчина упал поперёк кровати, широко раскинув руки и согнув ноги, и рассмеялся.

«С ума сойти! — подумал он. — Я столько всего теперь могу! Даже не верится! Я… всё могу! Тысячи движений!»

Мир теперь не кончался этой комнатой. Эта комната, три года бывшая его камерой, вновь стала обычной спальней.

Это чудо, чудо, чудо, чудо…

Дьюар вновь сел. Он словно заново родился этим утром.