— Я хотел бы, чтобы вы сыграли мне, — сказал наконец Дьюар, отводя восторженный взгляд от этого молодого красивого лица, но не выпуская тонкой руки. — Простите… как, вы сказали, вас зовут?

Юноша осторожно высвободил пальцы и, невесомо улыбнувшись, возразил:

— Я вам этого ещё не говорил, господин Дьюар. Моё имя Селестен Труавиль.

Его имя прозвучало музыкально. Ален в упоении повторил его и воскликнул:

— Какое удивительное имя! Среди моих знакомых никого нет с таким именем.

— Не сомневаюсь. — Селестен отчего-то стал серьёзным и внимательно и почти грустно посмотрел на него. — Это редкое имя, в самом деле. И если бы мне предоставили выбирать самому, то я бы взял другое.

— А по-моему, имя вам подходит. Оно отражает вашу красоту, господин Труавиль. — Дьюар густо покраснел, поскольку понял, что сказал комплимент, годный скорее для девушки.

Видно было, что юноша смутился. На щеках его заиграл лёгкий румянец.

— Красота — относительное понятие, господин Дьюар, и каждый склонен видеть её в других, не замечая в самом себе.

Ален удивился его рассудительности: для своего возраста этот юноша был слишком серьёзен и этим сразу же очаровал и покорил Дьюара. Он, раскрыв рот, какое-то время смотрел на Селестена, не находя слов, а потом пожал плечами и произнёс без всякой связи с предыдущим разговором:

— Сыграйте мне ещё раз, господин Труавиль. Но только скажите сначала, ради Бога, что именно вы играли?

Юноша небрежно бросил перчатки на стул, сверху накрыл их цилиндром и поставил трость возле стула. Дьюар уже обожал его. Он чувствовал сердцем, что этот человек будет ему другом, и настоящим, а может, даже больше. Он обежал его тонкую фигуру глазами и вопросительно кивнул, подняв подбородок вверх.

— Это была «Лунная соната», она лучше всего удаётся, — сказал Труавиль, садясь на вращающийся табурет и открывая крышку фортепьяно. — Может быть, потому что я ею околдован? Что бы я ни играл, я постоянно возвращаюсь к ней. Странно, правда?

— Да не томите же меня! — взмолился Ален, приподнявшись на локтях. — Сыграйте мне. Сквозь двери она почти не достигла моих ушей.

Селестен наклонил голову и повернулся на пол-оборота к Дьюару:

— Это не главное. Важно, что она достигла вашего сердца, ведь вы так желаете её услышать. Поверьте мне, господин Дьюар, музыка играется вовсе не для ушей. Слушать можно и шум ветра. Но только музыка благотворно влияет на человеческую душу. Она будит её, тревожит, волнует, но вместе с тем — успокаивает и утешает…

Юноша настолько верно описал состояние Алена, что тот уставился на него, точно увидел в нём нечто совершенно мистическое.

— Вы прочли мою душу, словно она раскрытой книгой была в ваших руках! — изумлённо воскликнул мужчина. — Как точно вы определили мои чувства! Вы наверняка знаете людей лучше, чем они знают самих себя!

— Увы, — со вздохом сказал Труавиль, — это так. Но я предпочёл бы не знать ничего, если бы это было возможно. А люди, я хотел бы, чтобы знали себя лучше, чем других. Но в этом-то вся соль: люди полагают, что важнее знать о других, чем о себе, и в этом их проблема. Я не понимаю: к чему лезть в потёмки чужой души, если в своей — полнейшие сумерки?

— Да вы настоящий философ! — с ещё бо́льшим изумлением и обожанием воскликнул Дьюар, снова опускаясь на подушки.

— Не восторгайтесь мной, — покачал головой Селестен. — Если вы присмотритесь, то поймёте, что в моих словах больше горечи, чем повода к восторгу.

— Правда горька, — заметил Ален.

Юноша пробежался по клавишам, чтобы размять пальцы, и, искоса взглянув на хозяина дома, проронил:

— Правда не горька. Она горька тем, кому она не по душе. Или тем, кто её боится. Но грань между истиной и вымыслом так тонка и так прозрачна, что её порою и не замечаешь. Вот ложь претит всем: она сладка в ушах, но в сердце горька как миндаль.

— Вы хотите сказать, что ваши слова — ложь? — Ален не был силён в софистике.

— Вы хотите сказать, что они огорчают ваше сердце? — вопросом на вопрос ответил юноша, рассмеявшись. — Если так, они ложны и фальшивы. Если же нет, к чему вам запутываться в казуистических сетях? Послушайте лучше сонату и подсластите своё сердце.

Труавиль взял первый аккорд, и Ален понял, что с этим аккордом музыкант забрал и его душу, и сердце, и мысли. Музыка обрушилась на Дьюара как девятый вал на моряков и закрутила его в нотном водовороте. Ален почувствовал необыкновенный прилив сил, и его депрессия развеялась. Он потерялся в этой сонате! Если бы его сейчас попросили описать чувства, которые он испытывал, он бы не смог этого сделать. Это было неописуемо прекрасно.

Мужчина лежал и смотрел на Селестена. Тот весь отдался во власть музыки и ничего не замечал вокруг. Юноша сидел, прямой как стрела, откинув голову, с закрытыми глазами. Похоже, он знал эту мелодию наизусть и мог играть её, не глядя на клавиши. Губы его были полуоткрыты и шевелились, точно он что-то беззвучно говорил, а может быть, диктовал себе ноты. Казалось, пальцы его жили собственной жизнью, независимо от всего тела: они летали от одного угла фортепьяно до другого и из-под них в воздух, в пространство летели аккорды.

Ален внезапно побледнел: он вспомнил, что именно это и видел сегодня во сне. Это было настолько завораживающее и прекрасное зрелище, что оно затронуло все струны его души. Из глаз Дьюара потекли слёзы, и он даже всхлипнул. Селестен вздрогнул и распахнул глаза. Увидев, что Ален плачет, юноша оборвал игру и воскликнул в смятении:

— Вы плачете! Вы плачете! Я расстроил вас своей музыкой, господин Дьюар?

— Нет, нет, — прошептал мужчина, — я плачу, потому что это прекрасно. Продолжайте же, господин Труавиль, я вас умоляю! Продолжайте!

Юноша продолжил, но заметил:

— И всё-таки музыка коснулась вашей души быстрее, чем ваших ушей, господин Дьюар.

— Скорее, захватила её в плен, — покачал головой Дьюар, вслушиваясь в эти чарующие звуки. — Но, ради Бога, не называйте меня «господином Дьюаром». Зовите меня по имени, потому что я думаю, что мы станем друзьями, господин Труавиль!

Юноша согласно наклонил голову, но с весьма лукавым видом:

— Хорошо, но в таком случае и вы называйте меня по имени… — И, помолчав многозначительно, он добавил: — Как и полагается друзьям.

Он взял заключительный аккорд и положил руки на колени ладонями вверх, став похожим на древнеегипетские изображения. Ален не удержался и зааплодировал:

— Это было… я даже слов не найду… прямо-таки божественно! Я хочу, чтобы вы, Селестен, каждое утро мне играли.

Труавиль как-то двусмысленно изогнул бровь, и Дьюар поспешно добавил:

— Если вам, конечно, это не будет в тягость. Я с удовольствием бы послушал, как вы играете. Хоть сто раз. Да и поговорить мне с вами тоже очень хочется. Судя по всему, вы отличный собеседник, Селестен.

— Это не только будет мне не в тягость, наоборот, в радость, Ален. — Юноша весело улыбнулся, и в глазах его ярко сверкнули какие-то искры. Может, это было солнце?

— Сколько вы уже здесь? — вдруг спросил Дьюар.

— Где? В Париже?

— Нет, в этом доме.

Селестен отчего-то замялся. Казалось, он затруднялся ответить на такой простой вопрос или не решался ответить. Ален наслаждался его смущением. Он уже успел заметить, что в такие минуты юноша становился особенно красив.

— Ну что же вы, Селестен? — Повторять его имя Дьюару бесконечно нравилось. Ему отчего-то казалось, что в этом имени — журчание ручья и отзвуки новой надежды.

— Где-то недели полторы. — Юноша покраснел ещё больше.

— Полторы недели? Бог мой, и вы скрывали ваше присутствие? — поражённо воскликнул Ален.

— Мы думали, что вам это не понравится, — с тоном лёгкого оправдания сказал Труавиль.

— «Не понравится»? Не понравится мне единственный шанс с кем-то поговорить и уничтожить одиночество? — возмутился больной.

Селестен закрыл крышку фортепьяно и вместе с табуретом повернулся к лежащему. Он чуть откинул голову назад, посмотрел на Дьюара своими большими тёмными глазами и проговорил: