Письмо весьма эмоциональное. Это и не случайно, человек собрался уходить из жизни. Письмо — крик души человека, пытающегося доказать свою невиновность. Меня особенно тронули его последние строки, в которых Мирзаюсуф говорит о том, что он не хочет превращаться «… в нечто подобное, что способно пожирать своих детей». В письме есть упоминание о гигантской машине «правосудия», которую направил М.М.М. Какой заложен смысл в этих строках? Под М.М.М. Мирзаюсуф имел в виду своего 76-летнего отца — Мусаханова Мирзамахмуда Мирзамахмудовича, бывшего первого секретаря Ташкентского обкома партии, арестованного в 1988 году за взяточничество. Будучи человеком больным и старческого возраста, он не выдержал давления следствия, всех камерных лишений и унижений. Ему долго внушали, что он скопил миллионное состояние и его надо возвратить. Всякие возражения отвергались сходу. Мирзамахмуда убеждали, что только «признание» и возмещение «ущерба» спасет ему жизнь. Устав от психологического и физического пресса, он пошел на оговор, стал «изобличать» своих невиновных детей, просил их собрать, достать и отдать деньги, выкупив тем самым ему свободу. Его обращения к детям фиксировались на видеопленку, а потом демонстрировались родным и близким.

Все это хорошо напоминает годы репрессий, когда дети и родители отрекались друг от друга только потому, что кто-то из них объявлялся «врагом народа». Страшно все это. Приводит в ужас сама мысль о возможности существования трагичных параллелей тех лет и нынешнего времени. Но факты — упрямая вещь.

24 октября 1988 года вместе со старшим братом, по указанию Гдляна, была задержана, а потом и арестована Мусаханова Саджида — 1945 года рождения, научный сотрудник Ташкентского государственного университета. Ее обвинили в сокрытии многомиллионных ценностей, нажитых преступным путем ее отцом. В следственных изоляторах она провела, как и брат, пять месяцев. Только через года с нее снимут полностью все обвинения. И все это время она писала письма с единственной просьбой — разобраться в обоснованности преследования семьи Мусахановых.

О нахождении под стражей Саджида вспоминает, как о кошмарном, страшном сне. На следствии ей постоянно вбивали в голову мысль, что если она не выдаст миллионы, то отец будет расстрелян, что дочь и муж арестованы, все родственники репрессированы. 12 или 13 ноября ей объявили, что дочь уже арестована, муж сидит среди смертников, а сына сдали в детдом. Следователи продолжали требовать «чистосердечного» признания вины и раскаяния. Заявили, что достаточно одного их слова, и она, и дочь будут изнасилованы в тюрьме. Описать все издевательства, говорит Саджида, невозможно. В ней заговорили материнские чувства, инстинкт сохранения детей. Она не выдержала и дала ложные показания ради их спасения. 26 декабря 1988 года из изолятора под присмотром следователей написала «покаянное» письмо Генеральному прокурору СССР. В нем Саджида просила лишь об одном: «Очень прошу Вас решить положительно вопрос об изменении меры пресечения моей дочери Асамовой Ферузы. Это пишет Вам мать в горе и отчаянии. С покорностью жду решения своей участи».

Мусаханова Саджида настолько была запугана, что действительно поверила в арест дочери, о котором постоянно твердили следователи. На самом же деле ее дочь под стражу не брали. Арестом угрожали, выбивая из матери ложные показания.

В мае 1989 года Саджида еще напишет Генеральному прокурору СССР: «То, что Гдлян сделал с нашей семьей, является преступлением. В результате я почти полностью потеряла зрение, потеряла работу. Понесла серьезный моральный и материальный ущерб. Это ли не ущемление прав человека. Мы протестуем против методов Гдляна, возродившего худшие времена Берии. То, что делает группа Гдляна, Иванова — чудовищно, это не имеет ничего общего с законностью». К ее словам могу добавить лишь одно. Слово «Берия» фигурирует во многих других жалобах, письмах лиц, так или иначе соприкоснувшихся со следствием гдляновской группы.

Гдлян и его окружение хорошо помнят Сабирову Эльнуру. Она необоснованно в 1988–1989 годах просидела под стражей свыше шести месяцев и только после вмешательства первого заместителя Генерального прокурора СССР О. Д. Васильева была освобождена. Гдлян неоднократно ее допрашивал, в ход пускал угрозы и уговоры, обещания и ругань. Но больше всего с Эльнурой работал Карташян, лоб которого Гдлян сравнивал со лбом Сократа. Однако подследственные, другие лица, сталкивавшиеся с Карташяном, давали ему другие характеристики. Со слов следователей, в гдляновской группе он значился «колуном» № 1. С небольшим словарным запасом, который компенсировал отборной руганью, он отличался жесткой манерой допросов, переходящей грань дозволенного, небрежным, издевательским отношением к людям. Он редко составлял протоколы допросов. В его обязанность входило «расколоть», принудить допрашиваемого к даче показаний, получить от него явку с повинной. Все остальное доделывали другие следователи.

Я не случайно остановился на этих качествах Карташяна. По утверждению Э. Сабировой, она не могла выдерживать его допросов, с ней случались обмороки, она теряла сознание. Гдлян знает об этом, а также и о попытке Сабировой вскрыть себе вены во время одного из допросов, чтобы уйти из жизни. Одновременно с Э. Сабировой незаконно были задержаны и арестованы ее сын Гайрат и еще восемь родственников. В отношении всех их дела в последующем прекращены за отсутствием в действиях арестованных состава преступления. Сабирова Э. знала об этих арестах, да от нее и не скрывали, наоборот, шантажировали ими.

Вот что она вспоминает о Карташяне: «Впервые следователя Карташяна я увидела на допросе где-то 11–14 января 1989 года, точно уже не помню даты. Это не человек. Когда меня в один из дней завели в кабинет, Карташян заявил: «Я не знаю, кто с тобой вел дело в первые дни, но у меня ты заговоришь». Карташян сразу же стал требовать, чтобы я подтвердила, что мой муж взяточник и занимался преступными делами. Он все ходил вокруг меня, повторяя: «Брали все, и ты брала». Карташян оскорблял меня всякими словами, сыпал ими как семечками, унижал меня, как мать и женщину. Кроме того, Карташян шантажировал меня на каждом допросе, заявлял, что муж и сыновья будут расстреляны, что старший сын уже от меня отказался, что меня тоже расстреляют, что мои внуки будут воспитываться в детских домах и забудут о моем существовании. Карташян один раз ткнул меня пальцем в лоб, показывая, куда без промаха попадает пуля, когда меня будут расстреливать. Когда я выходила на прогулки, то почти всегда слышала крики «… а… а», нечеловеческий вой, а мне казалось, что там мучают моих детей…

В один из дней, когда меня допрашивали «внизу», в следственном изоляторе, он сказал, что мой муж «…стоит у стенки для расстрела». Мне от такого обращения Карташяна стало плохо».

Э. Сабирова не лжет. Ее показания подтверждаются объективными фактами. Их не так уж сложно было установить. Нами опрошены контролеры следственного изолятора, в котором она содержалась, другие работники, истребованы и осмотрены документы, составленные еще до возбуждения дела по нарушениям законности группой Гдляна.

Приведу несколько строк из рапорта младшего контролера Абдулатитова Э., адресованного 17 января 1989 года начальнику следственного изолятора Суздальцеву И. А.