«Она меня ненавидит, вот в чем все дело! — думала, в свою очередь, Женька, глядя в учебник и не видя того, что там было написано. — Да! Ненавидит! Потому что я моложе и… и красивее! — последнее соображение вряд ли соответствовало действительности, но Женька мотнула головой, прогоняя уколы совести. — И вообще — она не имеет никакого права мной командовать! Да!!! Потому что она мне не мать!!!»

Краска стыда залила ей лоб, щеки, уши — но Женька только еще упрямее наклонила голову над книгой и сказала уже вслух, сама себе:

— Да, да, да! Она мне не мать и не имеет никакого права!!!

С этого дня Елена Вадимовна перестала быть для Женьки матерью. Даже мысленно девушка стала называть Елену только так — «Она»… Или — «Эта».

Каждое ее слово, каждый поступок Женька стала толковать для себя только в одном смысле — мачеха ее ненавидит. Ненавидит. Ненавидит.

И в конце концов юношеский максимализм взял верх — девушка и сама поверила в то, что все эти годы напрасно называла Елену Вадимовну мамой…

По-прежнему сохраняя на лице каменное выражение, Женька тем не менее продолжала взвинчивать себя днем и ночью. В ней крепла ненависть к Елене, — ненависть, которая усиливалась еще и глубоко-глубоко запрятанным в душе чувством сознания собственной неправоты.

За месяц затворничества она только один раз разжала губы:

— Мне надо поехать в институт. Подать документы, — сказала она как-то за ужином, с вызовом глядя на родителей.

Папа промолчал, а ЭТА спокойно сказала:

— Поедем вместе.

На следующей день, сложив к Женьке в сумку ее паспорт и школьный аттестат, они направились к автобусной остановке. Высоко задрав голову, девушка вышагивала с независимым видом и старалась держаться от НЕЕ на значительном расстоянии: не хватало еще дать понять всяким там дворовым кумушкам, что кто-то там ее пасет!

И потом, у Женьки был план.

Когда разбухший в часы пик автобус с медлительностью переевшего зверя поравнялся с остановкой, Женька шагнула к дверям вместе с толпой. Боковым зрением заметила, что ЭТА стоит от нее на значительном расстоянии, отделенная потными тетками с кошелками довоенного образца. Сердце екнуло в предвкушении скорой свободы — Женька ввинтилась в толпу, усиленно работая локтями, одной из первых запрыгнула в салон, и безо всякой паузы стала пробиваться к противоположному выходу. Вслед ей неслись смачные ругательства — Женька их не слышала. Она хотела знать только одно: зашла ли в автобус Елена Вадимовна?

Остановилась. Оглянулась. Увидела — зашла!

С ловкостью молодой обезьяны, толкаясь, перешагивая, а то и перепрыгивая через чьи-то ноги, руки, сумки, головы, Женька бросилась к двери. «Не догонит, не догонит!!!» — радостно стучало у нее в висках. Пассажиры спаивались за ней такой монолитной стеной, что у Елены действительно не было никакой возможности даже схватить Женьку за руку.

— Женя! Куда ты? — ударил в спину удивленный и горестный голос.

— К чертовой бабушке, — злорадно крикнула Женька, выскакивая сквозь вот-вот готовые сомкнуться двери.

— Женя!

Автобус тронулся, оставив растрепанную и розовую от своей победы над НЕЙ Женьку на заплеванном асфальте опустевшей автобусной остановки.

— Женя!

Автобус уехал.

«Главное — это свобода», — подумала Женька, закидывая на плечо сумку-рюкзачок и стараясь изгнать из памяти голос, который все еще продолжал звучать у нее в ушах.

Перебросила за спину обе косички, победно оглянулась на аплодирующую ей сочную зелень тополей — и пошла куда глаза глядят.

А глаза ее глядели в сторону железнодорожного вокзала. Женька решила уехать. Уехать куда подальше в погоне за новой самостоятельной жизнью и счастьем. И, подобно многим и многим своим сверстницам, Женька полагала, что счастье скрывается от нее в далекой и до сих пор недоступной Москве.

Денег у нее было немного, только те, что перед выходом из дому она вытрясла из старой, подаренной еще Еленой Вадимовной копилки в виде избушки на курьих ножках. Копилка была набита доверху, но мелочью — в основном пятирублевыми монетами, и сейчас, уложенные в сумку, они сильно оттягивали Женьке плечо.

И еще в этой сумке лежали паспорт и аттестат.

До вокзала она добралась пешком, всей грудью вдыхая воздух свободы. Девушка не думала и не собиралась думать о том, что будет дальше. Главное — добраться до Москвы! Стоит только сойти с электрички, как все залежи богатств сверкающей роскошью столицы сами собой лягут к Женькиным ногам — так или примерно так мнилось ей.

— Один — до Москвы! Плацкарт! На сегодня! — гордо сказала Женька высыпая перед скучно глядевшей на нее кассиршей свои «богатства». И была сильно удивлена тому, как индифферентно и совсем не глядя на нее служительница кассы принялась пересчитывать пятаки, со звоном сбрасывая их в стоящую перед ней жестянку.

— Это лишнее, — придвинула кассирша обратно несколько монет. — И паспорт давайте.

— Мне до Москвы! — на всякий случай еще раз предупредила Женька, протягивая тетке паспорт.

— Я не глухая, женщина… Возьмите. Отправление через два часа. — И на стойку перед Женькой лег выплюнутый кассовым аппаратом желтый прямоугольник.

Два часа до отправления будущая покорительница столицы провела с толком: съела четыре стаканчика мороженого, поглазела на грязные витражи зала ожидания, а потом, осененная внезапной мыслью, заглянула в окошко почтового отделения:

— Скажите, я могу дать телеграмму? В этот же город?

— Хоть в Африку, — последовал равнодушный ответ.

— Дайте бланк!

Телеграмму Женька адресовала Елене Вадимовне: «Уезжаю навсегда тчк не ищите тчк я еще вам всем покажу вскл».

Отправка этого послания съела всю сдачу от билета. На поезд она садилась с легким сердцем и таким же легким кошельком.

Вагон попался расшатанный и разбитый, с непрозрачными от грязи окнами и липкими, заклеенными вкладышами от жвачек панелями. Радужное настроение Женьки несколько померкло. Тем более что и место у нее оказалось самое худшее из возможных — возле туалета, от которого нестерпимо несло. Попутчики-пассажиры лениво посматривали осоловевшими от дороги глазами на заробевшую девушку в джинсах и накинутом поверх футболки свитере, которая несмело опустилась на нижнюю полку, прижимая к груди сумочку-рюкзачок.

— Далеко ты, дочка? — спросил дедок напротив.

— В Москву.

— К родне, что ли? Погостить?

— Нет, я так…

Посмотрев на нее повнимательнее, дед покачал головой. Крякнул и отвернулся, зашелестел газетой. Больше с Женькой никто не заговаривал.

И никто не заговорил с ней на перроне Казанского вокзала, когда, все так же прижимая к себе рюкзачок, Женька вышла из поезда и остановилась, испуганно крутя во все стороны головой с косичками. Ее поразило обилие людей, которых объединяло только одно: одинаково равнодушно-отстраненное выражение на серых лицах. Кто-то смотрел прямо сквозь Женьку, как будто она значила сама по себе не больше, чем вот та пустая сигаретная пачка, которую гонял по перрону ветер. Кто-то, особенно торопливый, пребольно толкнул ее в спину и выругался вслед. А кто-то вся время дергал ее за рукав и гнусавым, испитым голосом просил милостыни…

Совершенно потерявшись и начиная чувствовать приступ раскаяния за предпринятую авантюру, Женька брела к зданию вокзала. Двести метров, которые ей предстояли пройти, окончательно убедили Женьку в том, что она попала в самый центр какой-то ужасной клоаки, настоящий ад городских трущоб. Бомжи, проститутки самой низкой категории, цыгане, бездомные дети и животные, нищие и такие же, как она сама, приезжие, которым некуда податься, грязь вонь, мрак, безысходность… Женька чувствовала, что теряет ощущение реальности и становится героиней кошмарного сна. Вот только ничто не обещало, что она вскоре проснется.

«Это сейчас, это только временно, это до тех пор, пока не рассветет, — думала Женька, стараясь не расплакаться. — Просто сейчас почти ночь, а вечером, и особенно ночью, все кажется таким ужасным…»