«Что я тут делаю?! — простонала я про себя, остановившись возле 22 квартиры и добрых десять минут не решаясь поднять руку и позвонить. — Зачем я пришла? Что я скажу, даже если найду эту… Лику? Не отнимайте у меня мужа? Сжальтесь надо мной? Пощадите мою семью? Нет, ни за что, никогда!»

И все же я позвонила.

Мне долго никто не открывал. Я даже хотела уйти — но тут по ту сторону двери послышались мерные шаркающие шаги. Затем хозяин или хозяйка долго возились с замком, который заедал: дверь дергалась, тряслась, сквозь нее доносились приглушенные ругательства. Наконец ее открыли.

Странно — но я до сих пор не приготовила никакого первого вопроса. А впрочем, если бы я даже и приготовила эту фразу, то она все равно застряла бы у меня в горле в ту же минуту, как я вгляделась в женщину, которая открыла дверь.

На ней был странный наряд: порванные в нескольких местах чулки в сеточку, на которые спускался не то халат, не то ситцевый летний сарафан, что, принимая во внимание стоящий на дворе январь, было совсем не по сезону. Но я смотрела не на одежду. Я не могла отвести глаз с этого испитого лица с лиловыми мешками под глазами — знакомыми глазами! — со спутанных волос — когда-то золотые с солнечной рыжиной, сейчас они походили на моток ржавой проволоки.

Передо мной стояла… Лара…

Да, та самая Лара Ольховская, первая красавица нашего курса, чьей первой любовью был мой муж и к которой он сам когда-то испытывал некое нежное чувство!

— Лара! — потрясенно прошептала я, цепляясь за косяк. — Лара, это ты?!

Она посмотрела на меня вяло, но не без интереса. Пожевала губами.

— Не узнаешь? Неужели не узнаешь?! Лара!

— Лара… — протянула моя бывшая однокурсница. Голос у нее был хриплый, прокуренный. Или испитый? Скорее всего и то и другое. — Лара! Да, когда-то меня так звали. Когда-то… Давно… В другой жизни…

— Лара! Посмотри на меня!

— Ну? — спросила она, осмотрев меня с головы до ног.

— Ну Лара, это же я, Таня! Танька Вольская, то есть Изотова! Ну вспоминай же, Лара! Мы же с тобой один институт заканчивали!

— Таня? — сказала она, нахмурившись. И вдруг; — Таня! Вольская! Танька!

— Узнала… — облегченно вздохнула я, переступая через порог.

— Танька! Танюха! — повторяла Лара. — Вот так встреча — ее надо отметить! Как ты, откуда ты? Погоди, я сейчас… Я сейчас что-нибудь на стол…

Я прошла вслед за ней в до предела захламленную квартиру. В этом жилище было минимум мебели, но максимум грязи. Сквозняк, ворвавшийся вслед за нами с лестничной площадки, принялся радостно гонять по углам клочья пыли, сбивая их в огромные шары, из которых при желании можно было смастерить снеговика. Дырявый диван с подложенными вместо ножек кирпичами, табурет, расколотое сиденье которого было обмотано синей изолентой, перекосившийся сервант с пустыми полками, голая лампочка под потолком… Это все, что составляло обстановку Лариной квартиры.

Впрочем, она не стала усаживать меня на диван. Мы прошли в кухню. Там стоял маленький, ниже меня ростом, холодильник с облупившейся на боках краской, стол с неубранными пустыми бутылками и два табурета — братья тому, что я видела в комнате. На один из этих табуретов я и присела. Лара, суетясь, наводила на столе относительный порядок. Я с болью заметила, что руки у нее дрожат. Как у настоящей алкоголички…

— Ну и дела! — сказала она, шлепаясь рядом со мной на второй табурет. — Главно дело, нашла меня. Танька-Танька… Это сколько же мы не виделись-то?

— Двадцать лет… и даже больше…

— Ну ни хряк себе! — воскликнула Лара, обхватив руками свою всклокоченную голову. — Но, главно дело, ты придумала — меня найти! Двадцать лет не виделись — и на тебе — встречай, подружка! И не предупреди-ила! — погрозила она мне пальцем. — А не предупредила — пеняй на себя. Сама за бутылкой и побежишь.

— Да мы случайно встретились, Лара. Я даже не знала, что ты в Москве.

— Знаешь что, подруга? Ты давай не отлынивай! Магазин — вон он, через дорогу и направо. Дуй давай. Посидим, поговорим, молодость нашу золотую повспоминаем… Плохо мне щас, Танюха, — неожиданно призналась она, хватаясь руками за горло. — Похмелюга душит — не способна я к разговору. Сто грамм, и буду человек. Так что ты давай. А я пока закусон…

На нее действительно было жалко смотреть — оборванная, неумытая, непричесанная, опустившаяся старуха — да, старуха, хотя лет Ларе было столько же, сколько мне. И, право же, я не испытывала никакого желания составлять ей компанию. Но она так жалобно, просительно посмотрела на меня, снова пожевав синюшными губами, так неловко провела по голове трясущейся рукой — и в этом жесте я уловила какие-то крупинки прежней Лары, высокой, стройной красотки с локонами до плеч, которые она то и дело поправляла вот таким же точно жестом… На минуту — на одну только минуту — собственное горе вылетело меня из головы.

— Ладно, Лара, я быстро. Жди меня.

В магазине «через дорогу и направо» я, поколебавшись, купила пузатую бутылку коньяка «Арарат», коробку зефира в шоколаде, сыру и какой-то колбасы. Подумав, добавила к этим покупкам пачку гремящих пельменей — что-то не похоже было, чтобы Ларка баловала себя какими-нибудь разносолами. Скорее всего она много дней не ела по-человечески.

— Ты человек, Танька! — захлебнулась от восторга однокашница, щелкнув грязным ногтем по пузатому боку коньячной бутылки. И загремела полками стенного шкафа в поисках рюмок: пить такой дорогой коньяк из стаканов ода сочла святотатством.

«Закусон», который обещала приготовить Лара в мое отсутствие, состоял из зачерствелого батона и наполовину опустошенной баночки шпротов.

— Ну за встречу, что ли? Девишник у нас сегодня с тобой. Тебе сколько лить-то? До краев?

Я посмотрела на часы — еще нет и одиннадцати. Начинать «девишник» в такое время в интеллигентных кругах считается дурным тоном. Но меня вдруг охватило сильное, вернее будет даже сказать, пронзительное желание напиться. Просто вот так взять и оглушить себя алкоголем, хоть на время притупив не утихающую в груди боль. Конечно, я пришла сюда не за этим, но…

— Наливай. До краев, — сказала я, закусив губу, чтобы не расплакаться.

Через час мы сидели на грязном кухонном полу, обнявшись, поставив бутылку посередине, и лили пьяные, облегчающие душу и сердце слезы. Вряд ли мы слушали друг друга — каждая из нас выкрикивала фразы из своего внутреннего монолога, как будто выдергивала из груди мучившие душу стрелы и втыкала их в собеседника:

— Решила я тогда: выйду за первого встречного, назло! Ему назло! Мужу твоему. Пашке! Ты ведь у меня его отняла тогда, Танька, а я — любила! Я, Танька, больше жизни его любила, я дышать не могла, не ела ничего, утопиться хотела — вот как я любила его, эх-х ты-ыы, Танюха…

— Ларка, он бросил меня, бросил! Ради какой-то профурсетки! И не говори мне, что она, может быть, какая-то особенная баба! Восемнадцать лет — ну на что там смотреть сорокалетнему мужику? Не на мозги же, верно? На титьки, на ножки, на грудки… В лобик, говорит, я тебя целую… Я сама слышала! «И в глазки. И в шейку. И в грудки, в каждую по очереди. И ниже…» — повторила я слова, которые со вчерашнего вечера жгли мой мозг. — Ох, и как только я не убила его, сама не знаю!

Мы снова стукались рюмками, снова пили, снова обнимались и плакали. Ларка упирала в меня палец и почти вопила:

— Я после свадьбы вашей — как только я перенесла ее, не знаю! — до такой степени сдурела, что как в кино бывает или в романах, поклялась: пойду за первого встречного, лишь бы москвич был! Лишь бы здесь, в Москве, остаться, чтобы Пашка видел: он не взял, так другой попался, лучше, перспективней! Как будто Пашке к тому времени не все равно было, как будто ему интересно было, кто меня подберет… Он, поди, меня и забыл-то сразу! Не любил, наверное, никогда не любил. А тебя он любил, Танюха, я видела — совсем голову потерял, и пришла я к тебе тогда, перед свадьбой, от отчаяния, наврала тебе с три короба — может быть, за тот самый приход бог меня до сих-то пор и наказывает…