— Ларка, самое обидное знаешь что? Знаешь что?! Знаешь?! — ревела я. — Даже не то, что он связался с этой малолеткой! А самое обидное, Ларка, что у него по-прежнему есть все: и любовь, и секс, и любимая работа, и деньги, и… и… и вообще все, а у меня — у меня не осталось ничего! Мне сорок с лишним лет, я старая, у меня нет никого, чтобы не чувствовать себя такой одинокой, понимаешь ты или нет? Никого! Из-за него я отказалась от карьеры, потеряла профессию, меня даже продавцом в магазин не возьмут, потому что им нужны молодые! Ты посмотри объявления: везде требования — от двадцати до тридцати пяти лет! Что мне делать, Ларка, что?! Получать от него каждый месяц алименты и в потолок смотреть целыми днями? Это так унизительно, так паршиво, что я… умереть готова!

— Выпьем!

Коньяк у нас давно закончился. Теперь мы прихлебывали какую-то мутную жидкость с плавающими по верху тошнотворными хлопьями, которую Лара черпала ковшом из огромного бидона — он стоял в углу кухни, прикрытый газетой. Ларка называла это пойло «бражкой» и, заливая пол вонючей жижей, которая выплескивалась через край ковша, предупреждала, что бражка «не настоялась еще».

— О-ох, лучше бы ты не приходила, Танюха! Как всколыхнула ты во мне все, болит теперь, вот тут болит! — Она стукнула себя по замызганному на груди халату. — Ты посмотри на меня, нет, ты посмотри — видишь, на кого я похожа, видишь? Да разве я знала, что превращусь в такую… в такое… А ведь я другая была. Я, Танюха, очень красивая была…

— Я помню.

— Что смотришь? Думаешь, опустилась я? Ну опустилась. Это я, Танюха, и без тебя знаю. Иногда так тошно становится — так бы и разбила себе голову вон хоть о тот угол или с балкона бы сигануть… Сколько раз хотела! Но смелости мне не хватает. Оттого и пью, чтобы не думать, и, между прочим, все зеркала как-то раз поразбивала. Вот так вот сидела-сидела, а потом взяла молоток и пошла шарахать — только осколки сыпались! Не могу смотреть!

И она припала к краю ковша, стала жадно пить, икая и всхлипывая. Из ковша лилось, и халат на груди стал совсем мокрый.

— Ларка, а почему ты так… — Я была пьяна, очень пьяна, но все равно пыталась выражаться по возможности корректно, — почему ты так изменилась-то, Лара?

Она швырнула пустой ковш на стол, откуда он, громыхая, свалился на табурет, а затем на пол.

— А шут его знает, Танька! Я ведь замуж тоже не за алкаша вышла! Нормальный человек, то есть думала я тогда, что нормальный. Простой мужик, на «Красном треугольнике» токарил. Молчун ужасный, мы даже когда женихались и гулять шли — так знаешь, вот час гуляем, два гуляем, три, а он молчит и молчит… Ну спросит там: «Хочешь соку или мороженого?» — и все… Мне даже это… интересно стало… думаю — ну надо же какой серьезный… какой, думаю, загадочный. Все в себе держит. А потом… когда поженились мы… и привел он меня вот в эту квартиру… в гадюшник этот… Тогда-то, Танька, оказалось, что потому он молчит, что сказать-то ему нечего!

Лара нагнулась, пошарила под столом в поисках ковша, потеряла равновесие и чуть не упала, в последний момент ухватившись за столешницу. Она была сильно пьяна, но излагала свои мысли удивительно связно. Будь я сама более трезвой, меня бы это удивило.

— Никакой он, Танька, оказался не серьезный и не загадочный, а самый обыкновенный бирюк! Тупой бирюк, у которого ни мыслей нет, ни желаний, только спать да жрать… Потому и говорить ему не о чем было… И к тому же собственник! Знаешь, какая у него была любимая поговорка? «Кому воду носить? — Бабе. — Кому биту быть? — Бабе. — А за что? — За то, что баба». Скажет — и ржет, а в глазах такая злоба стоит… А больше я от него ничего и не слышала, только «подай» да «принеси»! Мы и не ходили никуда, все время дома, он после работы хлоп на диван и спит, а я смотрю на него и думаю, мамочки, думаю, да что ж это я наделала… Но это сначала. А потом он бить меня начал, бить! За все подряд. Юбку короткую надела — получай! С работы на пятнадцать минут позже пришла — получай! На соседа посмотрела, когда он за луковицей какой-нибудь зашел, — получай, получай, получай!!!

Обхватив голову руками, сидя рядом со мной на полу, она начала раскачиваться из стороны в сторону. Я потянулась к ней, чтобы сказать — сама не знаю что, в общем, что-то утешительное, но Лара вырвалась от меня — слезы текли у нее ручьями, — посмотрела расширенными глазами, в которые будто вернулся ужас тех дней:

— Танька, Танька, сколько я мучилась, сколько слез пролила, это же не высказать! Дальше — больше, с каждым годом все хуже! Ему постоянно что-то мерещилось, это был такой ужас! Он, наверное, сумасшедший был, Танька… Как покажется ему что-нибудь, так сразу — в морду! И потом меня на замок! Иногда даже за ногу к кровати привязывал, веревкой, как собачку! А когда узнал, что беременна я, так вообще перестал из дому выпускать, даже за хлебом… Я все девять месяцев дома просидела, вот на этой кухне, часами в окно смотрела! Больше всего боялась, что он и рожать дома заставит, но, слава богу, слава богу, повезло мне — когда схватки начались, его дома не было, я окно открыла и начала кричать, люди там шли, они и «скорую» вызвали, и дверь взломали…

Плач ее стал похож уже на скулеж. Продолжая сидеть на полу, Лара вытирала лицо обеими руками и раскачивалась, раскачивалась…

— Так у тебя ребенок? Ларка, это же хорошо! У меня — двое. Близнецы. А у тебя кто?

— Девка, — махнула рукой Лара. — Да такая дурная… Она и малая-то была — оторви да брось, в папочку, наверное, пошла, — в школу из-под палки, кое-как аттестат получила… За одно Богу спасибо — от папочки ей так не доставалось, как мне. Лике только-только два годика исполнилось, когда освободил он меня, муж-то. Шел с работы по весне, я еще, помню, в окно его увидела, подумала — будь ты проклят, гад! — а он подошел к подъезду — и сосулька с крыши сорвалась… Здоровая такая, глыба прямо… На моих глазах это было… Сразу — насмерть. Двое суток, до самых похорон, он вон в той комнате пролежал, а я, веришь, Танька, чуть с ума не сошла! Никак поверить не могла своему счастью!

— Одна дочку растила?

— Растила — до пятнадцати лет… А потом ей мои заботы не нужны стали… и я сама тоже не нужна… так она мне и заявила — не нужна ты мне, мол, мамуля. Жить мешаешь, личную жизнь не даешь устроить… Скорей бы, говорит, умерла ты и меня освободила, пьяница! Это мне, матери!

Мне стало неловко, и я попыталась успокоить Лару первой попавшей на ум банальностью:

— Да не обращая внимания, Ларка… Дети — они жестокие, но у них слова вот такие не от сердца идут, это просто так…

— Нет, — помотала она головой. Волосы взметнулись, вновь легли на плечи, и она стала окончательно похожа на ведьму или Бабу-Ягу, о которой говорил тот незнакомец в спортивном автомобиле. — Мое сокровище не такое, у нее все от сердца, от души. Скажет — и как пощечину отвесит. Сколько я таких пощечин наполучала от родной дочери, и не сосчитаешь! «Чтобы ты, говорит, пьяница, подохла…» А я ведь в то время, Танька, и не пила почти… ну так только, вечером, рюмочку-другую… чтобы забыться…

Я не стала ей говорить, что «рюмочка-другая» по вечерам с целью забыться — это и есть начало алкоголизма. К тому же в настоящее время я тоже пила, чтобы забыться. Сейчас, с тяжелой хмельной головой слушая Лару, я тупо, но соображала, что мои горести все же мало могут сравниться с теми, что выпали на ее долю. И было еще что-то в ее словах… какое-то слово… я никак не могла его вспомнить… но оно сидело в мозгу, как заноза.

— В конце концов, представляешь, Танька, она прямо сюда парней стала водить и ночевать оставлять! — с тоской продолжала Лара. — Прямо при мне, как будто я пустое место! И парней этих было — вагон и маленькая тележка. Дочка красивая выросла, на меня очень похожа, на такую, какой я в молодости была. Только наглая она, ох-х Танька, какая страшная нахалка. Один раз я было подумала, что она за ум взялась — пошла на компьютерные курсы, на работу устроилась… только ненадолго это было. Пришла как-то раз, вещи собрала и ушла, и в мою сторону не посмотрела даже. Год назад это было, и с тех пор я ее не видела даже…