– Но ты сам рос без отца. Тебе ни разу не приходилось… прости, если я по больному… Не приходило в голову упрекнуть маму за то, что она растила тебя одна? Ты знал, кто он, твой отец? Мама тебе рассказывала?

– Своего отца совсем не знал. Совершенно никаких воспоминаний, даже тени. И мама тоже ничего о нем не рассказывала. Фотография только – пожелтевший обрывок, чудом сохранившийся у нее в комоде. Знаешь, по взгляду, осанке, словом, по всему видно – он был очень волевым, не меняющим своих решений человеком. Так оно и случилось… Когда мама сказала ему, что у нее буду я, этот человек принял решение – бросил ее и уехал. И до сегодняшнего дня он свое решение не изменил. Долгое время я не мог понять, почему мама часто и подолгу сидит по ночам на кухне в одной позе и смотрит в окно, словно пытаясь рассмотреть чей-то расплывчатый силуэт…

Но нам не было с ней плохо вдвоем – совсем напротив. Когда она смеялась, я чувствовал себя на седьмом небе, и, как никто, знаю теперь, какая это радость, когда мама улыбается. И я не слишком огорчался от того, что сверстники не принимали меня «в свои», потому как у меня не было красивых вещей, велосипеда, игрушек и я был безотцовщина. От последнего я научился защищаться. Я брал журнал «Экран», там всегда улыбался с обложки какой-нибудь знаменитый киноартист – Боярский или Лановой. Гордо выйдя на улицу, я шел по двору, представляя, что несу в руке фотографию своего отца. И я на самом деле начинал в это верить, и гордился собой, но… знаешь что? Я не хочу, чтобы хотя бы один ребенок в мире повторил этот мой путь.

– Юрка… А ты сам любишь детей? – спросила я с любопытством.

Он помолчал.

– Я люблю тебя.

– Не надо!

– Надо. Я не могу об этом молчать. Если бы я только мог…

Голос его осекся. Большой и сильный, горячий, как печка, он опустился перед мной на ковер и робко, как первоклассник, дотронулся до моей руки…

Ты милый… ах, какой ты милый! Добрый, умный, хороший. Как много женщин мечтают о таком, как ты – настоящем Мужчине, за которого можно спрятаться, и отдохнуть, и уснуть, ни о чем больше не думая. А потом, отдохнув и отогревшись, расправить крылья, и парить, подобно бабочке, по цветущим нежным лугам, где тепло и уютно, и везде, где только хватает глаз, простирается ковер из красных, белых и кремово-салатовых цветов. И сразу становится капельку светлее… везде. Кругом. И в душе.

Спустя два месяца мы были женаты.

А еще через месяц, когда зимняя корка наледи на дорогах стала ноздреватой и поникшие от скучной городской зимы деревца воспряли духом и вытянули навстречу мартовскому солнцу тоненькие руки – в это замечательное время пробуждения всего живого на земле у меня родился Ванечка…

Мой сын! Моя молитва, моя радость и даже моя печаль… да есть ли смысл обо всем этом рассказывать? Я думаю, тот, кто не имел своего ребенка, этого не поймет. Когда держишь в руках это теплое тельце и знаешь, что он – частица твоей плоти, крови и кусочек души. И вся чернота на душе, все накопленные за ночь кошмары и дневная усталость – все это улетучивается, подобно подхваченному свежим ветром пеплу, стоит просто осторожно провести пальцами по его ручкам, ножкам и просто линиям на ладонях!

Мой сын! Мой! И хотя Юра всегда называл этого ребенка – «наш» – нет! Он был только мой!

Мой – хотя Ванечка, рано начавший говорить, тоже называл моего мужа «папой» и ни на минуту не усомнился, что так оно и есть. А сам Юрка, едва переступая порог дома после работы, бросался к сыну. Глядя, как они возятся на ковре, словно большой пес с малым щенком, и хохочут, и ревниво делят машинки – азартно споря о том, кому должна достаться вот та, огромная, пожарная, с дистанционным управлением, – я даже начинаю немножечко завидовать их чисто мужской близости… И отношение мужа к пасынку не меняется, нет, оно не меняется, ведь Ванечке пошел уже второй год, вот и третий, четвертый – а Юра все так же любит выходить с ним из дому, на виду у всего двора горделиво поправляя на мальчике шапочку или шарфик, или бегать с Ванечкой по осеннему лесу, обстреливая друг друга шишками и обсыпая пригоршнями листьев. Но больше всего Юра любит окунать крепенькое тельце сына в теплую ванну или мыть его под душем, когда мальчик, сжавши пухленькие ножки, смешно зажмурившись, верещит, потому что пена щекочет глаза и щеки…

– А ну-ка, не хнычь! – И муж, заворачивая сына в большое махровое полотенце, бежит вместе с ним в спальню, чтобы швырнуть его, визжащего, на нашу расправленную постель!

Мы живем не то чтобы замкнуто, но довольно-таки закрыто, без постоянного хождения по гостям, шумным компаниям, ресторанам. Все или почти все вечера мы проводим дома. И это так не похоже на мою ту, прежнюю жизнь! Даже простых домашних посиделок с родственниками, свойственных каждой семье, у нас не случается. После смерти матери у Юры не осталось никого из родных. А моя мать отнеслась к этому скоропалительному замужеству абсолютно безо всякого интереса. Чего нельзя было сказать о соседях и соседках. Их взгляды, ухмылки и перешептывания жалили мне спину до самых родов:

– Смори-ка, ну до чего ж эта Верка оказалась пронырливая девица… Один хахаль ее бросил, так она даже и не погоревала толком – верть-верть задом-то, ан уж и другой появился… От ить есть же на свете такие стервы – ничо не стесняются, ну ничо!..

– Вера, я решил… то есть, конечно, последнее слово за тобой… Но мне кажется, всем нам будет только на пользу, если мы сменим квартиру. Давай переедем куда-нибудь совсем далеко. Хорошо бы и вовсе на другой конец Москвы.

Это предложение Юра сделал, когда до родов оставалось не более месяца. И оно заставило меня гордо вскинуть голову:

– Ты говоришь это из-за того, что над нами посмеиваются какие-то кумушки, которым больше нечего делать? Да?! Ну так вот, плевать я хотела, понял?!

Муж осторожно обнял меня за плечи, прижал к себе:

– Верочка, дорогая моя… Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо… Но не только это. Еще я хочу, чтобы наш сын никогда не узнал о себе правды, ты же понимаешь, о чем я, родная, верно? Если мы переедем отсюда, ни одна мелкая душонка не скажет ему, что на самом деле он не мой ребенок.

– Но ведь он на самом деле не твой… – прошептала я, прижимаясь щекой к его руке.

– Он стал моим с той самой минуты, как я снова тебя увидел.

Я понимала, что Юра был прав. Меня вообще немного пугала эта его всегдашняя правота – как настораживают любого обычного человека идеальные люди. Но… Как сказал Оскар Уайльд: «Женщины любят нас за наши недостатки. И если этих недостатков изрядное количество, то они готовы нам простить все, даже ум». Мне надо было молиться на Юру, молиться высшим силам, неизвестно как и за что позволившим вытянуть этот счастливый билет – но я ничего не могла с собой поделать: я его не любила!

Мы переехали, переехали достаточно далеко, чтобы не бояться никаких сплетен и пересудов, которые могли бы повредить нашему Ванечке. Сейчас мы живем в хорошей трехкомнатной квартире, здесь все переделано и отремонтировано по моему вкусу, Ванечке принадлежит самая большая комната, и солнце каждый день льется в большие окна.

Но…

Счастлива ли я? Нет. Я не могу быть счастливой, чувствуя, что в ответ на огромную любовь ко мне и моему сыну я совсем ничего не могу дать своему мужу… кроме уважения. И это постоянное чувство вины перед Юрой… Ведь я помню, я постоянно вспоминаю Сергея, хотя не видела его уже больше четырех лет – ровно столько на днях исполнилось Ванечке, – я ничего не знаю о нем и не пытаюсь узнать. Но он всегда в моем сознании, часто безотчетно, ведь мы же не задумываемся, как мы пьем или дышим, – вот так же и Сергей постоянно в моей памяти. Любая другая женщина давно бы выбросила его из головы, но я вспоминала его, вспоминала его, вспоминала его, вспоминала…

– Ты знаешь, у меня такое чувство, что мне всю жизнь придется добиваться тебя, – сказал однажды Юра в тишине ночной спальни, и в голосе его я почувствовала тоску, так напомнившую мне мою собственную. – Странно, что прожитые годы нисколько не приблизили нас друг к другу. Но, как бы там ни было, в любом случае спасибо тебе за Ваньку, – добавил он, помолчав.