И, наверное, я была права в своих предчувствиях, потому что другие открытия, которые моя мать сделала для себя, были ей откровенно неприятны. Прежде всего, она поняла, что эта дочь уже имеет собственное мнение, которое ей не нравится. И она попыталась взяться перевоспитать меня, уже взрослую. А когда же у нее это не вышло, она обозлилась.

– Есть у тебя в голове хоть что-нибудь, кроме мальчиков и танцулек?! Бестолочь!

– Насколько я помню, мальчики и танцульки – это не моя, а твоя сфера интересов, мамочка!

– Дрянь! Какая же ты дрянь!

– Ты сама дрянь! Ненавижу тебя! Если бы ты знала, как я тебя ненавижу!!!

Я уходила, хлопая дверью, и приходила поздно, иногда совсем под утро, после чего мы не разговаривали неделями. В таких ситуациях принято винить юношеский максимализм, и, конечно, он тоже был причастен к нашим вечным конфликтам… Но прошло пять лет, я познакомилась с Сергеем, переехала жить к нему. У меня появился свой дом, я стала взрослее, изменился и мой характер – теперь мне стыдно за те слова, что я бросала матери в пылу ссор… Все изменилось. Кроме самой мамы…

Сейчас моя мать – несчастный, озлобленный на весь мир человек. Кто в этом виноват? Мой отец, который ушел? Я, которая, возможно, своим появлением и помешала ей устроить личную жизнь? Не знаю. Но одно я знаю точно – каждый сам творец своей судьбы, и нельзя, ни в коем случае нельзя перекладывать вину за свою неудавшуюся жизнь на другого.

Обо всем этом я вспоминала тот долгий месяц, в течение которого сидела на кухне («нашей с Сергеем кухне», сказала бы я совсем недавно, но теперь местоимение «наше» постепенно уходило из моей жизни) и, обхватив руками живот, думала обо всем на свете. Прошел месяц, я продолжала надеяться, что мой любимый одумается, опомнится, поймет… Нас было трое – я, он и ребенок, но вместе существовать мы не могли. И в один прекрасный день мне дали об этом знать особенно доходчиво:

– Я понимаю: что бы я сейчас ни сказал, все равно буду выглядеть в твоих глазах подлецом и – как это у вас там говорится? – «такой же сволочью, как и все остальные мужики», – сказал Сергей, с шумом пододвинув табуретку и присаживаясь напротив меня. – Но я действительно считаю, что ситуация несколько затянулась. Я предложил тебе выход– ты с ним не согласилась, что ж, это твое право… Но я хотел бы, чтобы ты четко представляла себе последствия.

– Я представляю.

– Верка, – его голос потеплел. Серый наклонился ко мне, взял мое лицо в свои ладони. Я почувствовала на губах и щеках жар его дыхания, запах его одеколона – того самого, что я сама дарила ему какой-то месяц назад… – Ну что с тобой, девочка моя! Подумай, ты же сама, сама все разрушаешь… Разве нам плохо было вместе? Вдвоем? Мы же были прекрасной парой, мы были лучше всех, самые смелые, умные, красивые… Вера! Девочка моя дорогая, котик ты мой славный! Ну подумай еще раз, я же люблю тебя, дурочка!

– Я тоже люблю тебя… И его я тоже люблю…

– Ты не можешь любить «его»! «Его» еще нет, это всего только сгусток ткани, ничтожное, ничего не соображающее – господи, даже названия для него нет, разве вот только что «зародыш», фу, какое отвратительное слово… «Зародыш»! Верка, ну ты же просто упрямишься! Повторяю еще раз: ребенок мне не нужен. А ты нужна. Всего одна операция, каких-то пять минут, она даже не болезненная, знаешь, сейчас медицина очень продвинулась… И мы снова заживем. Мы очень счастливо заживем, Верка!

Он выпустил мою голову, подхватил и стал целовать руки – по очереди, каждый пальчик, приговаривая «Милая… Милая…» – и кажется, почти не сомневаясь, что вот еще минута, еще две – и я поддамся на эти уговоры… А я зажмурила глаза, сразу представила нудные нотации врачей, длинные больничные коридоры и пропитавшиеся чужими неудачами палаты… И руки Сергея, эти сильные, крепкие руки, которые всегда казались самой нужной, самой надежной поддержкой – вдруг стали неприятны мне.

Руки предателя…

– Ты не любишь громких слов, и я тоже их не люблю, – сказала я, вставая. – Но выбор, который ты предложил мне, невелик. Я беременна. И лишить ребенка можно либо отца, либо жизни. Я не убийца.

По-прежнему сидя, он смотрел на меня снизу вверх – и сжал челюсти. Скулы проступили через натянутую кожу, глаза приобрели пугающий стальной блеск. Мне стало страшно: на минуту показалось, что Сергей меня ненавидит.

– Я сделал все, что мог, – сказал он глухим и совершенно чужим для меня голосом. – Я сделаю даже больше, чтобы не выглядеть в твоих глазах окончательным подонком – хотя ты все равно будешь считать меня таким, в этом я не сомневаюсь. Я дам тебе денег, чтобы ты не оказалась в нищете. Но… Остальное меня не касается. И вот еще что: расстаться нам нужно сразу. И навсегда.

– Ты выгоняешь меня?

– Не нагнетай ситуацию. И не строй из себя сиротку. Тем более что тебе есть куда идти. Завтра после работы я помогу тебе уложить вещи.

И вот я вернулась домой…

…Странное это ощущение – открывать своим ключом дверь квартиры, в которой не была уже несколько лет… Да и сам этот ключ, с трудом найденный на дне старой багажной сумки (кто же знал, что ее когда-то придется упаковывать?) кажется чужим, незнакомым предметом. Боже мой, как ко многому придется привыкнуть заново!

В прихожей темно. Я с трудом запихала набитую вещами сумку между телефонной тумбочкой и галошницей – сегодня нет сил с нею возиться, все вещи разберу завтра, завтра… Как я устала. Какая тяжелая у меня голова. Прости меня, мальчик мой, мама сегодня так мало думала о тебе. У нее было так много дел. Хотя, конечно, мама не должна перекладывать на тебя свои заботы… Мама должна думать о том, чтобы ты как можно дольше оставался беззаботным мальчиком, сынок…

Ничего. Мы привыкнем. Не так уж это, наверное, и сложно – привыкнуть к мысли, что нас с тобой всего только двое на этом свете.

Щелкнул рычажок выключателя. Рассеянный свет нашего старого абажура вылепил из полумрака высокую фигуру со страшным белым лицом – я отпрянула и едва не закричала!

– Тихо! – послышался мамин голос.

О господи, какая же я дура – совсем забыла, что по вечерам мать всегда становится похожей на привидение из-за омололаживающих масок на лице, которые она скупала в косметических магазинах со страстью дикаря, гоняющегося за консервными банками.

– Явилась?

– Здравствуй, мама.

Не отвечая, она смотрела на меня страшно – белое лицо с провалами глазниц.

– Ты что же, навсегда вернулась?

– Да.

– Хм. Недолго же продолжалась твоя «великая любовь».

В другое время я бы не преминула напомнить ей, что с Сергеем мы были вместе пять лет, и он действительно был моей первой и последней привязанностью. В то время как моя мать свои «великие любови» вряд ли смогла бы сосчитать за один вечер. И через пять-шесть минут мы бы уже кричали друг на друга, вспоминая действительные и мнимые обиды, обвиняя я – ее, а она – меня в том, что нам испортили жизнь… Именно так заканчивалась когда-то каждая наша попытка выяснить отношения.

Но сейчас я только положила руку на живот и мысленно сказала Ему: «Не бойся, маленький мой, не бойся. Мама не будет нервничать. Она будет беречь тебя, ведь нас с тобой только двое…»

Потянулись серые, скучные, пустые дни.

– Проклятие, проклятие… Ты несешь на себе проклятие всех женщин в нашем роду. Господи, господи, за что ты нас так наказываешь?!

Мама говорила это изо дня в день, сидя напротив меня или в своей комнате – слышимость в квартире была отменной, слова и проклятия долетали до меня в любое время дня и ночи. Снимая макияж или накладывая очередную косметическую маску, собираясь на работу или возясь на кухне с ужином (в первые дни беременности я чувствовала себя так плохо, что запах продуктов вызывал во мне частые приливы мучительной тошноты), мама твердила о каком-то проклятии. Иногда мне казалось, что она просто помешалась на этой теме.