— Давай купаться! — предложил Гривс.

— Хорошо, — покорно согласилась девушка.

Она сняла через голову платье и, сложив руки на груди, совсем как деревянные идолы в баре, стала медленно входить в воду.

Гривс догнал девушку, когда она лежала на волнах, раскинув руки. Из воды высовывалось только ее лицо на тонком стебельке шеи.

В воде девушка не стеснялась Гривса. Она как будто чувствовала себя неотъемлемой частью бесконечности океана и бесконечности неба, прогибавшегося от крупных подрагивающих звезд.

Гривс лег на спину с ней рядом, отыскал в воде ее тоненькую руку, и так они долго лежали, покачиваясь вместе с океаном и небом и ничего друг другу не говоря.

В отношениях с девушками опыт Гривса был очень ограничен: случайные встречи, поцелуи да иной раз украдкой тисканье на вечеринках и в кинотеатрах. От дальнейшего его удерживало что-то стыдное, пугающе поднимавшееся в нем помимо чувств. Сентиментальное воспитание по материнской линии давало себя знать, и Гривс мучился оттого, что ни разу не испытал ничего похожего на любовь.

Но сейчас его охватил какой-то пробирающий до костей озноб, и голова кружилась, когда он видел рядом это покачивающееся необыкновенное лицо с огромными темными глазами и чувствовал бедром легкое, как сгустившаяся волна, тело.

Они поплыли к берегу, продолжая держать друг друга за руки. Когда ноги нащупали песок, девушка снова сложила руки на груди, собираясь выходить из воды. Но Гривс медленно отвел ее руки. Не то чтобы он приблизился к ней или она приблизилась к нему, — это сделал за них океан, и Гривс почувствовал ладонью ее влажные острые позвонки, а где-то внизу, под водой, нечаянно наступив на маленькую ногу, ощутил холодящую шершавость серебряной цепочки.

— Я люблю тебя! — хрипло сказал Гривс, не узнавая собственного голоса. И он стал целовать ее твердые соленые груди, жилку, вздрагивающую на стебельке шеи, спутанные волосы, пахнущие океаном…

Белая полоска зубов внутри ее чуть вывороченных губ медленно растворилась ему навстречу, и все вокруг исчезло, кроме теплой глубины ее рта и огромных глаз, казалось, разлившихся по всему ее лицу.

Потом они снова шли по пляжу, изредка обдаваемые блуждающим голубым лучом прожектора, и Гривс лихорадочно говорил:

— Ты должна бросить все. Я кончу службу и женюсь на тебе. Мы уплывем на большом пароходе. Хочешь?

Девушка с испугом слушала то, что говорил Гривс, и безропотно кивала.

Он был непохож на других, и ей было с ним хорошо. Она, конечно, не верила тому, что он говорил, но не хотела его огорчать и кивала.

— Через неделю я получу увольнительную. Мы увидимся здесь, на пляже, ровно в восемь вечера, — говорил Гривс.

И она опять кивала.

Гривс обнял ее и, запинаясь, сказал:

— Пожалуйста, возьми у меня денег… — И, залившись краской, пояснил: — Я имею в виду деньги на такси…

Девушка отрицательно покачала головой. Нет, она не могла взять от него денег. С ним она испытала там, в воде, то, чего не испытывала раньше ни с кем. Нет, она не могла…

Девушка поцеловала Гривса сжатыми губами и надела туфли.

— Я тебя провожу… — сказал Гривс. Девушка снова отрицательно покачала головой.

— Ты меня любишь? — спросил Гривс.

— Да, — сказала девушка. Ей хотелось, чтобы он был счастлив.

Она поцеловала его еще раз, повернулась и стала подниматься по каменной лестнице, ведущей с пляжа в город.

«Если она обернется, она любит меня…» — по-детски загадал Гривс. Ему было всего восемнадцать лет.

Девушка обернулась и через мгновение, опустив голову, исчезла в огнях города.

Гривс сжал ладонями виски и, как ему показалось, прошептал:

— Мама, я люблю ее…

Но, очевидно, он это не прошептал, потому что с песка поднялась чья-то взлохмаченная голова и пробурчала:

— Люби себе на здоровье, но нет ли у тебя чего-нибудь смочить глотку?

Послышался кашель, смачное отхаркивание, и перед Гривсом выросла колоритная фигура: обросшее седой щетиной распухшее лицо, медальон со святым Христофором на косматой груди, лезущий сквозь растерзанную рубаху, спадающие выцветшие штаны, являвшие собой причудливое сочетание всевозможных пятен, и веревочные сандалии на босу ногу. Глаза смотрели из-под кустистых седых бровей с пьяным дружелюбием.

— К сожалению, у меня нет ничего с собой, сэр… — сказал Гривс. — Но я могу вас пригласить, если вы, конечно, свободны.

Гривс был настолько счастлив, что ему хотелось обнять и расцеловать все человечество, частью которого являлся этот живописный незнакомец.

Незнакомец подтянул спадавшие штаны и хлопнул Гривса по плечу медной от загара ручищей, на которой было выколото: «Джим любит Нэнси».

— А ты мне нравишься, парень. Обычно матерей вспоминают, когда подыхают. А ты вспомнил мать, когда втюрился… Ладно, принимаю приглашение. Только я сегодня не в смокинге.

Гривс со своим новым знакомым отправился на поиски какого-нибудь теплого местечка, но бары уже закрывались, и из дверей выходили усталые музыканты с инструментами в футлярах. Гривс посмотрел на часы и с ужасом понял, что сейчас четыре утра, а увольнительная истекла в два. Но теперь ему было все равно.

— Я знаю один полинезийский бар, — сказал Гривс. — Может быть, там еще открыто.

— Полинезийский так полинезийский… — сказал Джим. — Я интернационалист.

Полинезийский бар был действительно еще открыт, и из его дверей доносились звуки банджо.

Швейцар, разинув рот, воззрился на колоритную фигуру Джима и сделал вежливо преграждающее движение рукой. Но всунутые Гривсом в его руку пять долларов умерили ее административную бдительность.

Они вошли в бар, и вдруг Гривс замер, схватив за рукав воспрянувшего при виде галереи бутылок Джима.

У стойки на металлическом полукружье он увидел маленькую ногу с родинкой, перехваченной серебряной цепочкой.

Рядом с девушкой сидел толстенький, с масляно-лоснящимся лицом человек в белом чесучовом костюме и подливал ей виски. Его пухлая коротенькая рука с туристским эбеновым перстнем — крошечной копией деревянных идолов — хозяйски гладила девушку по спине.

Гривс сжался, как будто его наотмашь ударили по щеке, и попятился к выходу.

Джим нагнал его, когда Гривс, пошатываясь, брел по улице, тупо глядя на окурки под ногами, апельсиновые очистки, цветные обертки от мороженого, смятые бумажные стаканчики и обрывки газет.

Гривс покачивал головой и что-то мычал. Ведь она сказала, что любит его, ведь они договорились встретиться, ведь она обернулась прежде, чем уйти… Неужели никому нельзя верить?

— Выпивка — лучшее лекарство, — сказал Джим, не допытываясь, что случилось с Гривсом, но будучи уверенным, что выпить сейчас еще более необходимо.

Они все-таки разыскали какую-то китайскую харчевню в порту и напились.

Гривс плакал, и могучая ручища с наколкой «Джим любит Нэнси» успокаивала его, грубовато поглаживая по плечу.

— Нет, ты скажи: можно кому-нибудь верить? — схватил Джима за рубаху Гривс.

— Нет, — мрачно сказал Джим. — Никому нельзя верить. Только бутылке.

Гривс вцепился в руку официанта-китайца со сморщенным, как печеное яблоко, лицом.

— Можно кому-нибудь верить?

— Лучше не стоит, сэр… — ласково высвободил руку китаец, сметая со стола осколки разбитой Гривсом рюмки.

— Можно кому-нибудь верить? — бросился Гривс к соседнему столику, где сидела беззубая старуха-гаваянка и сосала большую шкиперскую трубку, прихлебывая портер.

— Верить? — насмешливо раздалось шамканье из черного провала рта. — Верить? — И лохмотья старухи затряслись от хихиканья.

Когда Джим вывел еле державшегося на ногах Гривса из харчевни, уже рассвело, и океанская голубизна больно хлестнула Гривса по глазам.

— Вот солнцу, пожалуй, можно верить, — сказал Джим, подтягивая штаны. — Что бы ни случилось, оно всегда встает вовремя…

Джим оказался добрым малым. Он дотащил Гривса до контрольно-пропускного пункта в Пирл-Харборе.

— Эй, сержант, принимай сослуживца! — крикнул Джим часовому, углубленно изучавшему прыщ на носу при помощи кругленького дамского зеркальца.