Вчера я просмотрела свои открытки. Какие раньше выпускались красивые открытки с разными видами, а теперь выпускают такие неаккуратные открытки, без всякого старанья, без всякой заботы. Пересмотрела я и все открытки с письмами для меня на обратной стороне, которые присылала мне мама из Пятигорска три года тому назад.

И я вспомнила, что когда-то мы с мамой мечтали, да и не так уж давно, еще прошлой зимой, поехать на пароходе по Волге. Узнавали, высматривали*, сколько все будет стоить. Я помню, мы с мамой твердо решили поехать куда-нибудь летом путешествовать. И это от нас не уйдет. Мы с мамой сядем еще в мягкий вагон с голубыми занавесочками, с лампочкой под абажуром, и вот наступит тот счастливый момент, когда наш поезд покинет стеклянный купол вокзала и вырвется на свободу, и мы помчимся вдаль, далеко, далеко. Мы будем сидеть у столика, есть что-нибудь вкусное и знать, что впереди нас ждут развлечения, вкусные вещи, незнакомые места, природа с ее голубым небом, с ее зеленью и цветами. Что впереди нас ждут удовольствия, одни лучше другого. И мы скажем, смотря, как уплывает вдаль назад Ленинград. Тот город, где мы столько пережили, столько перестрадали, где мы сидели голодные в холодной комнате и прислушивались к грохоту зениток и гулу вражеских самолетов. И мы отмахнемся от этих воспоминаний как от тяжелого кошмарного сновиденья и переведем взгляд вперед, туда, вдаль, куда мчит нас краснозвездный экспресс. Вот по этой земле ходили немцы, тогда земля эта была покрыта снегом, испещрена воронками от снарядов, траншеями, окопами, оплетена колючей проволокой, холодный, ледяной ветер свистел в ушах. Этот путь, по которому мы сейчас несемся, был разобран. Это партизаны разобрали его. А вот под этим откосом валялись разбитые в щепы вагоны и чернели там и сям по откосу полузанесенные снегом трупы вражеских солдат. И мы с мамой невольно будем вглядываться в густую траву откоса, но мы там ничего уже не увидим, что напомнило бы о пережитой войне. Уже ушли, хотя в недалекое, но все же прошлое, те исторические дни, когда совершился перелом и немцы перестали продвигаться вперед, когда немцы попятились и начали откатываться, когда немцы побежали, когда мы вошли в Берлин, когда прогремел последний орудийный залп, последний разрыв снаряда, последний винтовочный выстрел. Уже уплыли назад и стушевались, покрывшись дымкой, далекий серый Ленинград, те дни, когда мы встречали с победой наших доблестных воинов, истинных героев, покрывших себя славой, какую не сотрут и века. Все это ушло назад, отодвинулось на задний план, дало место новому. И это новое тоже уже прошло. Мы уже похоронили и почтили вечной памятью славных наших бойцов, погибших в бою. Уже залечил Ленинград свои раны, мы вставили новые стекла и отстроили разрушенные здания. Да, все это уже прошло. И тот день, когда впервые, шипя, зажегся газ в конфорке на кухне и когда появилось первое эскимо.

* Слово читается предположительно.

Мы с мамой смотрим в окно, и, Боже, как мы счастливы. И снова, и снова воспоминания роем носятся в голове. Вспоминать и наслаждаться тем, что ты можешь об этом только вспоминать, что это уже прошло, что больше не вернется. Вспоминать, как отзвучал горн последнего отбоя, как запылал огнями, нет, не огнем пожаров, а радостными и светлыми огнями электричества праздничный Ленинград, засверкали вновь стекла витрин, сбросившие с себя бремя досок и песка, зазвенели трамваи и загудели автомобили, ослепительно вспыхнув фарами, и засветились тысячами окон счастливые дома. И рекламы, и вывески, все сверкало и переливалось в этот первый праздничный день…

Вчера я прочла моей маме мой рассказ-фантазию, и ей он очень понравился. Дальше его писать мне не хочется. Я теперь буду делать так, после школы оставаться в пустом и тихом классе и выучивать все уроки, которые были только что заданы. Ведь интервалы между предметами в расписании, ну, самое большее два-три [дня]. И я думаю, что если я выучу сегодня ну, предположим, географию, только что заданный урок в обстановке тишины и спокойствия, то я за три дня не смогу совершенно его забыть, а если и забуду, то на повторение уйдет очень мало. Зато, если я буду точно выполнять свой план, то я смогу много читать, дома я буду читать. Мне надо как можно скорей прочесть Дик[к]енса «Большие надежды» и начать читать что-нибудь другое. Я хочу завести полочку большевика, покупать разные брошюры. Да, потом мне надо будет купить русскую грамматику и повторить все правила правописания, чтобы не обесценивать свои сочинения по литературе безграмотностью. Ну, хватит болтать понапрасну. «Больше дела, меньше слов!» Сейчас буду учить литературу, потом другие уроки. К этому времени Ака разогреет суп, поем, потом встану и спишу алгебру.

Сегодня я пришла из школы половина второго. И это еще хорошо, a 25/XI мы пришли из школы в 5 часов вечера, вчера – в 4 часа. Дело в том, что все эти дни получалось так: на 5-ом уроке, когда до звонка оставалось 5-3 минуты, раздаются прерывистые звонки, мы поспешно одеваемся, вешалка наша стоит тут же, в классе, и спускаемся вниз, перебегаем двор и спускаемся в школьное бомбоубежище. Бомбоубежище у нас хорошее, занимает 5 отдельных отделений, разделенных капитальной стеной. В каждой отдельной комнате помещаются два класса. Здесь светло, тепло, воздух чистый (работает вентиляция). Здесь стоят лавки, скамейки, тут же находится классная доска с мелом. Мы размещаемся по скамейкам, преподаватель занимает место у доски, и урок продолжается. Сегодня в середине урока литературы вошла директор и объявила о начавшемся артиллерийском обстреле. Литература продолжалась в бомбоубежище, потом была история, и снова должна была быть литература согласно расписанию. Но пришла директор и объявила, что воздушная тревога кончилась, бегите скорей домой. Мы не заставили себя долго ждать, так как не очень-то охота сидеть в подвале до 4,5 часов голодной, и мы побежали домой. Только мы вышли за ворота… тревога. Так что мы только-только успели проскочить. Сейчас я пишу эти строки в самый разгар тревоги.

Ака греет суп, сейчас мы будем обедать. Сегодня мы с мамой решили не брать хлеб, чтоб 30-ого, в выходной день, не сидеть без хлеба. У нас еще есть немного льняных семян. Это, оказывается, очень вкусная вещь, жареные льняные семечки. Вчера мы все трое были сыты и сегодня голодными не будем. А что будет потом – неизвестно. Между прочим, по карточкам вместо мяса дают шоколад или конфеты, а вместо масла раньше давали сыр, а теперь повидло.

Нам же в школе каждый день продолжают выдавать по одной шоколадной конфете за 30 коп. Раньше нам надо было спускаться в буфет, в связи с чем создавались очереди и некоторые опаздывали на урок, теперь же дело обстоит иначе. В середине второго урока в класс входит директор в сопровождении буфетчицы в белом халате, с большим узлом и несколькими тарелками в руках. Подсчитывается число присутствующих, буфетчица отсчитывает на тарелку соответствующее число конфет, затем кто-нибудь из учащихся с этой тарелкой обходит весь класс, дает по конфете и собирает деньги, которые директор тут же уносит. После всего этого прерванный урок продолжается. Но, конечно, внимания никакого нет, больше половины класса жует конфеты. И никто из нас больше не спускается в буфет пить чай, т. е., вернее, кипяток.

Сегодня в бомбоубежище я сидела рядом с Геней Кобышевым. Это как раз тот мальчик, который меня заинтересовал с первого же раза. Он кажется скромным, тихим мальчиком. Никогда он [не] высказывает своего мнения. Сам никогда первый не заговаривает.

Когда была переменка перед историей, он, в противоположность того, что все кругом разговаривали, он читал «Мертвые души». Я его спросила: «Тебе нравятся “М[ертвые] д[уши]”?» Он ответил без слов, тем неопределенным жестом, который всегда понятен. Потом я его спросила: «Какой предмет ты больше всего любишь?» Он опять ответил тем же неопределенным жестом, смущенно улыбаясь. Но я на этом не успокоилась: «Ну… историю любишь?» – «Нет». – «Географию?» – «Да, география ничего. Математику люблю». – «Математику? А естествознание?» – «Нет, не люблю». Больше я не нашлась продолжать разговор. А он еще некоторое время смотрел на меня как-то задумчиво, потом снова стал читать «М[ертвые] д[уши]».