Но на работе их сотрудничество было даже лучше, чем прежде. Эндербай никогда не видел вспышек ее гнева, ставшего частью ее характера; она умело прятала его под холодной официальностью и надменностью, и чем больше им удавалось достичь, тем довольнее ее гибкостью был Эндербай.

– Нужно как-то назвать то, что мы делаем, – предложила Сибилла, когда они стали покупать кассеты с записями готовых программ у независимых режиссеров.

Они сидели в ее кабинете в том здании, где размещались все офисы и студии ТСЭ, – в Фейрфаксе, на вирджинском берегу Потомака.

– Какой-то девиз, чтобы было отличие от других телесетей.

Он сердито взглянул на нее:

– Девизы – это для рекламы.

– Правильно. А мы рекламируем сами себя. А у других как? «Нью-Йорк Таймс» анонсирует «все новости, которые стоит печатать». «Чикаго Трибьюн» уверяет, что она «самая замечательная газета в мире». Одна из телепрограмм бесстыдно называет себя «Жилищем звезд». А нам что сказать про себя? Только это должно звучать просто, чтобы легко запоминалось.

Его взгляд стал еще более колючим:

– «Телевидение для всех». Ну, как?

– Нет. Это как-то неэнергично. «Телевидение для тебя». Лучше, да?

– Это что, энергично? Мне не нравится. А вот как насчет «Телевидение для собак, кретинов и их слабоумных папаш»?

– Квентин, я же серьезно.

– Ну, а как насчет того, что заставит их переключиться с этих мрачных каналов? «Счастливое телевидение».

Сибилла казалась задетой.

– Слушай, а это неплохая идея.

– Что? Я же пошутил.

– Знаю. Но я обдумываю саму идею. Надо сосредоточиться на выпуске программ определенного рода и прославиться ими. Как Эм-ти-ви и Канал погоды. Люди сразу будут знать, что за передачу они увидят. Никаких трагедий и беспокойств, никаких предсказаний об озоновом слое или атомных станциях; это они могут узнать где угодно, и они, наверное, уже устали и обалдели от всего того, что заставляет их волноваться. Мы будем жизнерадостными оптимистами, мы будем сильны в развлекательных передачах – даже новости у нас будут увеселением. Да у нас даже не будет заметной разницы между новостями и другими передачами – все они будут только о радостном, только о светлом и добром. Куча всяких «моментов» – сюжеты о незаметных людях, совершающих хорошие поступки, отмечающих семьдесят пятую годовщину, спасающих тонущих детей, помогающих пожилым обрести новый очаг, организующих обед в День благодарения для двухсот бездомных…

Они взглянули друг на друга.

– Малышка Сиб, – произнес наконец Эндербай. – Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

– Мы назовем это «Телевидением радости». Или «надежды». Или «Телевидение с солнечной стороны». Что-нибудь вроде этого. И нужно найти такого ведущего новостей, на которого можно было бы положиться в этом смысле, в старых проку немного. Думаю, мне надо позвонить Мартону Кейзу.

– А кто это?

– Он участвовал в моей самой первой передаче в Сент-Луисе. Да ты же видел запись, когда нанимал меня.

– Не помню. Что за передача?

– «Кресло, которое хотят занять многие».

– Та передача? Тот парень? Черт побери, да это же гремучая змея! Хорош, нечего сказать! Какого черта будет он делать с радостью, с надеждой или чем там еще?

– Тебе и нужна змея, чтобы самые плохие новости прозвучали, как счастье. Он такой обаятельный, Квентин, поверь мне.

Он кивнул, вдруг почувствовав, как он вымотался.

– У меня масса работы, лучше вернусь в свой офис. Увидимся.

– Тебе помочь дойти туда?

– Нет! Дойти куда?

– В твой офис. Ты сказал, что у тебя масса работы.

– Я знаю, черт возьми, что я сказал! – он двинулся к двери, слегка клонясь на сторону. – Увидимся за… за…

– …ужином, – холодно подсказала Сибилла. Она не привстала со стула.

Он никогда ничего не забывал и не подыскивал слов, когда ему удавалось отдохнуть; это случалось, только когда он сильно уставал. «Ему просто необходима работа, – спокойно думала она. – Он руководитель, он будет держаться до самого конца». Она знала, что к себе в офис он отправился, чтобы пару часов подремать на кушетке в кабинете.

Она позвонила секретарше:

– Позовите мистера Эндербая через полчаса и напомните ему о встрече в половине пятого. А после этого передайте ему, пожалуйста, письма, которые я продиктовала сегодня утром. Я хочу, чтобы он просмотрел их, прежде чем их отправят.

И так – каждый божий день: все утро они работали, потом наскоро обедали у Сибиллы или у Эндербая в кабинете или с остальными в конференц-зале, а потом Эндербай отправлялся соснуть. И каждый день Сибилла будила его на полчаса позже. Чтобы избежать этого, он стал уходить домой после ланча, забирая работу. А Сибилла оставалась у себя в кабинете.

И все эти серые весенние месяцы – в марте, когда был день рождения Чеда и звонила с Гаваев Валери, в апреле и мае, когда в Вашингтон понаехали туристы на автобусах и на четыре дня Ник привозил Чеда, – она работала. В эти месяцы она создала то, что они уже представляли на страницах газет и журналов как «Телевидение радости» ТСЭ. И когда новая программа была готова – это было целиком ее детище. И все это знали.

В тот день она сидела в студии, просматривая готовый материал – новости, идущие в живом эфире, спортивные десятиминутки, сообщения о погоде в стране. Между выходами в прямой эфир шли записанные на пленку фильмы и самые разные передачи: о кулинарии, детские, танцевальные, рассказы об обычаях людей и о животных всего мира. Вся программа, идущая в прямом эфире и в записи, передавалась по спутниковому телевидению владельцам кабельного телевидения, которые охотно покупали пакет аннотаций на передачи благодаря массированной рекламе, организованной Сибиллой и Эндербаем. Пока лишь немногие прислали согласие, их общая аудитория едва охватывала полтора миллиона зрителей, но Эндербай был уверен, что их число увеличится. И совсем небольшой процент времени был продан под рекламу, но и тут была уверенность в переменах.

Этот первый день, сидя в кабинете, Сибилла не могла пошевелиться – уже одиннадцать часов они были в прямом эфире. С семи часов утра до шести вечера она глядела, как созданное ею проходило на экране перед ее взором. Позже были поздравления в аппаратной, телеграммы и телефонные звонки со всей страны. Критиковали за то, что программа поверхностна, что общее впечатление какого-то отрыва от реального. Но ее больше интересовали похвалы.

Этой ночью Эндербай давал званый ужин в «Павильоне» для двадцати служащих администрации ТСЭ.

Затянутый в черное, чувствуя себя отдохнувшим после дневного сна, он вел Сибиллу от Уотергейта к их лимузину.

– Ты заслужила праздник, – сказал он величественно, как император. – Лучшая малышка-продюсер в…

Гримаса боли перекосила его лицо.

– В… в…

Он согнулся, сползая на тротуар. Кто-то вскрикнул. Сибилла шагнула назад и застыла. Швейцар подскочил от дверей и наклонился к нему.

– Мистер Эндербай!

Он приподнял голову Эндербаю и с диким видом озирался вокруг.

– Доктора! – закричал кто-то.

– Полиция! Скорая помощь! Есть с ним кто-нибудь?!

Сибилла опустилась на колени подле Эндербая. Его побелевшее лицо было влажным. Все это казалось ей каким-то неестественным: это распростертое тело было таким далеким, чужим, как будто она смотрела фильм о каком-то умирающем незнакомце.

Она взглянула на странные лица толпящихся вокруг нее людей.

– Позвоните в «скорую»! – приказала она. – И не может же он оставаться здесь, на тротуаре. Внесите его внутрь.

– Пусть мне кто-нибудь поможет, – попросил швейцар. – Там, в вестибюле, есть диван. Я вызову «скорую»…

– Его не следует трогать, – произнес глубокий голос, раздавшийся в толпе и перекрывший все остальные.

Сибилла подняла глаза и увидела узкое лицо с втянутыми щеками и глазами, серыми, как озеро в предутренней мгле. Человек возвышался прямо над нею.

– Позвольте предложить свою помощь, – сказал он. – Меня зовут Руди Доминус. Я проповедник. А это моя помощница.