Он дал пройти вперед молодой женщине с очень светлыми волосами, нежными чертами лица и изящной фигуркой. Она казалась такой обыкновенной, но Сибилла не могла отвести от нее взгляд: ее глаза, скорбно изогнутые губы…

Все остальные, заметила Сибилла, тоже глядели на эту женщину.

– Моя помощница, – повторил Доминус, – Лили Грейс.

Она была маленькой, тоненькой, с серыми глазами под бесцветными бровками и с шелковистыми, совсем белыми волосами, и именно это ее нежное личико было первым, что увидел, очнувшись в больнице, Эндербай. Он и понятия не имел, кто она такая, но что-то связанное с ней заставляло его чувствовать себя почти счастливым.

– Здравствуйте, – ласково проговорила она, улыбаясь. – Мы ждали вас, и я так рада, что вы вернулись к нам.

Похоже, она была с ним все то время, которое он находился в больнице. Иногда его навещала Сибилла, большую часть времени у его постели дежурил Руди Доминус, но Лили Грейс была рядом всегда: когда Эндербай приходил в себя, когда он просыпался и засыпал, и когда его, наконец, на «скорой» отвезли домой.

– У нас есть сиделки на все время, – заявила Сибилла, – и больше нам никто здесь не нужен.

– Но мистеру Эндербаю хочется, чтобы мы были рядом, – возразил Руди Доминус. – Доктор спрашивал его об этом еще в больнице, и он очень определенно выразил желание, чтобы мы были с ним. Предоставьте решать ему самому.

– Здесь решаю я, – Сибилле захотелось осадить его. – Что вам нужно?

– Позаботиться о больном. Поистине, это наш долг. Мы с Лили направляемся в Нью-Йорк, ничего, если мы сделаем небольшой крюк. В этом наше призвание.

Он посмотрел прямо ей в лицо своими выпуклыми глазами безо всякого выражения, и Сибилла ощутила не без раздражения, что слегка побаивается его. У него было худое, почти изможденное лицо с глубокими складками, обрамленное шапкой черных волос. «Должно быть, крашеные, – решила она, – да и брови тоже». Он ей не нравился. Эксцентричность всегда раздражала ее и заставляла нервничать, к тому же ей казалось подозрительным, что он появился как раз, когда с Квентином случился удар, – как будто специально вертелся там, поджидая, чтобы что-то произошло. Но похоже, что Квентин был спокойнее в присутствии этого человека. Ему нравилось держать подле себя и девушку. Впрочем, думала Сибилла, вреда от нее нет, какими бы странными ни казались ее отношения с Доминусом. Сибилла никогда не отличалась любопытством в отношении других людей и оставалась непроницаемой для той необычной притягательности, которая влекла к Лили Грейс других. Все, что видела Сибилла, это то, что девушка была очень молоденькой, бледненькой, какой-то безропотной, мямлящей и запинающейся в словах и часто испуганной. «Нет, совершенно безвредна. Может быть, они оба безвредны».

– Ну, как хотите, – махнула рукой Сибилла, разрешая Доминусу остаться. – Только не мешайтесь тут.

И с тех пор они всегда находились в доме, кто-то один или оба, сидели возле Эндербая, читая ему или просто болтая, молясь вместе с ним, а если Лили была одна, то она пела ему, когда он засыпал. Когда бы Сибилла ни входила в комнату, они тотчас исчезали, но с ее уходом появлялись вновь, тихо ступая по толстым коврам, переговариваясь приглушенными голосами. Каждую ночь они на несколько часов возвращались в свои отдельные номера в мотеле на окраине Вашингтона; все остальное время этого незаметно прошедшего влажного июня они проводили в сырой, холодной спальне Эндербая.

А потом Лили стала готовиться к отъезду.

Доминус сообщил об этом Эндербаю, когда луч полдневного солнца просочился в узкий проем между задернутыми шторами и веки Эндербая дрогнули.

– Если вы проснулись, – сказал Доминус, – то было бы неплохо, чтобы вы попрощались с Лили.

– Куда она уезжает? – глаза Эндербая были по-прежнему закрыты, слова выходили косноязычно – одна сторона рта у него не действовала.

– Обратно в школу. Я думал, она рассказывала вам. Сомневаюсь, чтобы вы увиделись с ней до Рождества.

Правый глаз Эндербая открылся, другой оставался закрытым.

– Я опять уснул? Долго я спал?

– Три часа.

– Три часа? Я же просил вас всегда будить меня через час! Вы обещали!

– Вы спали очень глубоко, Квентин. Вам сейчас нужно много спать.

– Ну да, ну да… А где Сиб?

– Ох, предполагаю, что у себя в конторе. Она со мной почти не разговаривает, вы же знаете.

– Знаю. Что за глупости! А спроси, почему, – молчит. Не разрешайте мне спать, Руди! Пусть старики спят целыми днями, но не я. Будите меня… я полагаюсь на вас. Обещайте! Я хочу на вас положиться.

Доминус нагнулся и промокнул слюну на губах Эндербая.

– Можете положиться на меня в том, что я буду все делать, как вам лучше. Поистине, это мое призвание. Ваши тело и душа медленно нащупывают путь к выздоровлению, и к вам придут облегчение и возрождение, если вы будете следовать моим советам. Я здесь нахожусь для того, чтобы вывести вас из той бездны гордости и лжи, в которую вы угодили. Вы провалились в бездну, и ваш удар только открыл вам, как она глубока, вы обрекли себя на муки, но я здесь затем, чтобы дать вам новую возможность, я здесь для вашего блага. Мы будем действовать вместе, чтобы уничтожить все грехи, которые тянут вас в пропасть, которые привели вас к сердечному приступу. Ваш дух трепещет и страшится тех сил, которые влекут вас в бездну. Я здесь затем, чтобы раскрыть вам глаза на эти силы, чтобы возвестить вам о вашем новом рождении. Сейчас я приведу Лили.

– Она странная девушка, – сонно пробормотал Эндербай.

Монотонные проповеди Руди Доминуса всегда навевали на него дремоту. Ему как-то никогда не верилось, что у него есть какие-то грехи, и сама мысль, что он может трепетать от страха из-за чего-то или из-за кого-то, казалась ему вздором. Но когда говорил Руди, дело было не в смысле его слов, а в том, что они звучали так успокоительно: «Я здесь для вашего блага…» Никто другой, думал Эндербай, не заботился о его благе. Он так долго пытался бороться с подступающей старостью, а вот теперь он нашел человека, который займется этим вместо него. И это было дороже всего, что он имел.

Доминус открыл дверь и придерживал ее, пока Лили Грейс проходила позади него и остановилась у постели. Ее волосы были собраны сзади в длинный хвост, подчеркивая нежность ее кожи; на ней были хлопчатобумажная рубашка с длинными рукавами и длинная, почти до щиколоток, бесформенная юбка, а на ногах – белые носки и теннисные туфли. Она положила холодную руку Эндербаю на лоб.

– Простите, что я покидаю вас, я была так счастлива, что могу помочь вам, я хотела заботиться о вас, но мне пора.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Эндербай, и слезы показались в его открытом глазу. – Больше никогда… Все равно, что плясать в грозу… Хотелось бы мне сплясать с тобой, Лили. Счастливого пути.

Она наклонилась и поцеловала его в руку.

– У вас появится кресло-каталка, а это куда лучше, чем лежать целыми днями в постели. И все-таки одна сторона у вас действует; разве никто не может позавидовать этому?

– Никто, – все-таки он попытался улыбнуться ей. – Прости, что я плачу. В эти дни я плачу по каждому пустяку, ну как ребенок.

– Поплачьте, это хорошо, – она нахмурилась. – Жаль, что я не знаю нужных слов… Руди говорит, что, когда я стану старше, они придут сами, но пока мне трудно… Плакать хорошо, и смеяться тоже. Это часть вашей жизни. Это все равно, как ваша здоровая сторона и парализованная сторона. Вы же все равно целы, только одна часть тела может делать меньше, чем другая. Вы мне верите?

– Нет, – он пристально посмотрел на нее. – Поужинай с нами сегодня вечером, со мной и с Руди. А Сиб не будет. Она работает.

– Я возвращаюсь обратно в школу, Квентин. Разве вы забыли?

Казалось, он смутился.

– А разве сейчас не лето?

– Да, июль. Но у нас летняя школа.

– Где?

– Академия Ренвика. В Массачусетсе. И мне нужно ехать, – она опять поцеловала его. – Я буду думать о вас, чтобы вы поправились, и молиться за вас. Я верю в вас, Квентин.