– Хочешь еще кофе? – спросила его Карлотта. – Да, спасибо.

Она налила полную чашку из серебряного кофейника, стоявшего на подносе, положила сахар, налила сливки и передала чашку Мередиту.

– Спасибо, – еще раз поблагодарил он. – Итак?

– Итак?

– Не знаю, – сказал Мередит. – Ничего не могу сказать. Все слишком сложно. Не знаю, что делать.

– Делать нужно то, что лучше для нее, – сказала Карлотта, словно все было так просто.

– Конечно. Но она так хочет остаться с нами. Откуда я знаю, что для нее лучше на самом деле? То есть правильнее, видимо, отправить ее назад, в интернат, но ни мне, ни тем более ей этого не хочется. Обычная история: самая невкусная пища всегда самая полезная. Но мы не всегда действуем себе на пользу. Далеко не всегда.

– Но ты же помнишь, что сам говорил мне в начале лета?

– Помню, – вздохнул Мередит. Он отпил кофе и поставил чашку на столик. Ему вовсе не хотелось кофе. Как, впрочем, и сигареты или чего-нибудь крепкого. Мередит мечтал об одном: чтобы Мерри осталась с ними. Но Карлотта была права. Когда в начале лета Мередит встретил Мерри в Женевском аэропорту, пухленькую маленькую девчушку, вдруг ставшую неловкой и угловатой, Мередит поначалу поразился происшедшей в дочке перемене. Куда девалась ее детская непосредственность и нежная красота! Да и сходство с ним уже стало не таким разительным. Правда, Карлотта заверила его, что все это естественно и что через пару лет Мерри снова станет прехорошенькой и даже лучше, чем прежде. Но настроение Мередита вовсе не улучшилось. Всю свою жизнь он мечтал о детях, о близости с ними, и вот теперь его дочь, прелестное юное создание, приехала к нему, а он не только не мог приблизить ее к себе, но, наоборот, должен был оберегать ее от самого себя и от своего образа жизни. Ради нее самой. Да, он дал Мерри богатство, но она этого не знала и не скоро еще узнает. Мередит пытался скрыть от Мерри мишурный блеск жизни кинозвезды так же, как пытался уберечь ее от грязной воды, нестерилизованного молока или опасных механизмов. Даже в интернат этот Мерри поместили, чтобы девочка не сталкивалась с тяготами актерской жизни, с постоянными переездами с места на место, с цыганским кочевничеством. Теперь же, как представлялось им с Карлоттой, Мерри было лучше продолжать оставаться в интернате, чтобы не разбаловаться из-за праздности их существования, не превратиться в изнеженную дочку богатых родителей, потакающих всем ее прихотям. Они с Карлоттой хотели, чтобы Мерри поняла, что значит зарабатывать на жизнь, чтобы она осознала, каким трудом дается богатство, и приучилась общаться со сверстниками. Живя с родителями, она ничего бы этого не постигла. И вот в начале лета, в одном из бесконечных, затянувшихся почти до утра разговоров с Карлоттой Мередит высказал все эти мучительные мысли, отчаянно надеясь, что Карлотта сумеет найти доводы, которые разнесли бы его логические умопостроения в пух и прах или хотя бы породили тень сомнения в отношении их. Но, увы, Карлотта согласилась с ним. Хотя сердце ее и обливалось при этом кровью. И все было решено. Но это было в начале лета. Теперь же, когда лето подходило к концу, а они провели вместе столько времени, купаясь в озере, катаясь верхом и карабкаясь по горам, которые, после того как аккуратно ухоженные швейцарские домики исчезали из вида, становились все более и более похожими на горы родной Монтаны, Мередит уже не был так уверен в своей правоте.

– Она так хочет остаться с нами, – повторил он. – Всей душой прикипела к нам. Не может ли случиться так, что мы повредим ей, если снова отошлем прочь?

– Может, – сказала Карлотта.

– Ну так что же?

– А где ты будешь – или где мы будем – этой осенью?

– Не знаю, – признался Мередит. – Может быть, и здесь.

– А как же фестиваль в Венеции? Как премьера «Двух храбрецов» в Нью-Йорке? Катание на лыжах в Кортина д'Ампеццо? Ты от всего этого откажешься?

– Мы можем взять Мерри с собой.

– Вместе с наставником? – А почему бы и нет.

– Потому что это ее погубит, и ты сам это знаешь. Должен же быть порядок и смысл в ее жизни. Мы любим ее, но любовь это еще не все. Одной любви недостаточно.

– А ты любишь ее? Ты в этом уверена?

– Конечно. И ты это тоже знаешь.

– Тогда как ты можешь так говорить? Как ты можешь так легко отослать ее обратно?

– Ты же знаешь, насколько тяжело мне дается это решение. Что у меня сердце из-за этого разрывается.

– Извини, – сокрушенно сказал Мередит. Он понял, что зашел слишком далеко. Он сидел, понурив голову и коря себя за то, что позволил себе аргументы, уместные скорее в перепалке врагов, чем на семейном совете. Не должен он так говорить. И даже думать. Ничего, он начнет сначала. Предварительно все обдумав.

И вдруг неожиданно для самого себя он выпалил:

– А почему бы нам не усыновить ребенка? Это было бы хорошо и для Мерри и для нас обоих. Мы вполне можем себе это позволить, а наша жизнь тогда наполнилась бы новым смыслом… И почему мы раньше до этого не додумались?

– Нет.

– Почему нет?

– Я категорически против. Разве тебе недостаточно одной Мерри?

– Нет, – ответил Мередит. – Мне недостаточно.

– А я против, – сказала Карлотта.

– Но почему? – не унимался Мередит. – Неужели только из-за того, что тебе когда-то вздумалось сделать аборт, мы должны калечить свою жизнь? Почему мы должны страдать из-за того, что не имеет к нам никакого отношения?

– Это имеет к нам отношение.

– Каким образом? Какой-то сукин сын затащил тебя в постель, а мы должны за это расплачиваться? Я просто тебя не понимаю. Нет, ты не подумай – мне очень жаль, что тебе пришлось сделать аборт и удалить матку. Но пойми сама: что сделано, то сделано; это ушло в прошлое, и мы не должны из-за этого страдать. Я по крайней мере.

– Нет, – сказала Карлотта. – Ты тоже должен страдать.

– Я?

– Да. Этим сукиным сыном был ты.

– Что? Но почему? О Господи, почему?

Карлотта рассказала ему обо всем, что случилось, и объяснила, насколько сумела, почему поступила именно так, надеясь, что Мередит сумеет ее понять и хоть немного облегчит ее боль, разделив с ней это тяжкое бремя. Мередит сидел как громом пораженный.

– О Боже! – только и выдавил он, когда Карлотта закончила.

– И вот теперь, – продолжила она, таким спокойным тоном, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном и привычном, – я и в самом деле счастлива оттого, что Мерри с нами, и я люблю ее и отношусь к ней, как к собственной дочери. Я ее очень люблю, Мередит.

– Да, – медленно произнес он. – Я знаю. Теперь я это понял.

– И я хочу, чтобы ей было лучше.

– Хорошо, – сказал он. – Я согласен.

– Хотя это ужасно, я понимаю.

– Да, – сказал Мередит. – Но как мне объяснить это Мерри? Бедная девочка ужасно расстроится.

– Скажи ей… Скажи, что мы с тобой это обсуждали и я решила, что так будет лучше для тебя.

– Но она тебя возненавидит за это!

– Ничего, это не навсегда. Главное, чтобы она не возненавидела тебя. Для девочки в пубертатном периоде самое главное – сохранить теплые и доверительные отношения с отцом.

– Ты говоришь так, словно изучала этот вопрос по книгам.

– Так и есть.

– Ты – удивительная женщина, – вымученно улыбнулся Мередит. Но на сердце у него скребли кошки, а грудь, казалось, сдавил тугой обруч.

И вдруг Мередит вспомнил, что Карлотта сказала что-то необычное… Что же? Ах, да.

– А что это за «пубертатный период»? – спросил он.

– Это значит, что девочка вступила в пору полового созревания, – ответила Карлотта. – На прошлой неделе у нее были первые месячные.

– Вот как? А ты…

– Да, я ей все объяснила. Мы говорили почти полдня. Она отнеслась к этому очень спокойно, даже по-философски. И расспросила меня во всех подробностях. У нее очень светлая голова.

– Да, – вздохнул Мередит. – Это так. – И еще она меня немного позабавила.

– Как?

– Я рассказала ей, как происходит половой акт. Она внимательно все выслушала, а потом спросила: «А зачем люди вообще занимаются этим?» И я не нашлась, что ответить.