Я остаюсь совсем одна с этой женщиной с сиреневыми волосами, которая зовет кого-то с кухни: «Жанин!» Потом она во второй раз обращается ко мне:

– Жанин покажет тебе твою комнату. Ты наденешь одежду, которая лежит на кровати.

– А мама с папой?

– Здесь про это не говорят. Усвой хорошенько: здесь про это не говорят.

Своим маленьким ртом она отдала приказ, который нельзя нарушить. Она не улыбнулась, не подошла ко мне – если бы она это сделала, я, наверное, убежала бы со всех ног, настолько она пугала меня.

Я была так потеряна, ничего не понимая и ни на что не надеясь, что молча повиновалась Жанин, краснолицей служанке с короткими волосами, говорившей на фламандском и коверкавшей французский. Она заставила меня подняться по лестнице на второй этаж, где за занавеской находилась комнатушка без окон. Кровать, на покрывале лежит одежда. Темная юбка, блузка с воротником, который я должна была застегнуть.

Служанка забирает мой школьный пенал-собачку и говорит мне по-французски с сильным акцентом:

– Вас ждут внизу ужинать.

Мне так хочется плакать, что я долго сижу на кровати одна и всхлипываю. У меня больше нет родителей, служанка отняла единственную вещь, которая мне принадлежала. В тот день, в доме той женщины с сиреневыми волосами, не любившей меня, закончилась моя жизнь маленькой любимой девочки. Женщина взяла деньги, но я была лишней, и она стремилась к тому, чтобы я это почувствовала. Было ясно, хотя в тот момент я этого не осознавала, что мои родители стали жертвами облавы, а план моего спасения был разработан заранее. Почему меня отдали именно этой женщине – тайна, над которой я билась в течение многих лет. Она была замужем за дантистом, а у его дяди была ферма недалеко от них. Дядя, которого я позже называла дедушкой, потому что так звали его окружающие, работал раньше в мэрии, как папа и Жиль. Возможно, эта связь позволила им разработать план, как передать меня этим людям вместе с суммой денег за мое содержание. Но если бы мама с папой знали эту женщину, они бы никогда не доверили меня ей!

После войны мы узнали, как спасали детей, чьих родителей могли забрать немцы. В этом принимали участие члены тайных еврейских организаций, коммунисты, католики и даже знать. Эти люди делали бельгийские удостоверения личности для еврейских детей. Порой они шли даже на такую хитрость: скрывали смерть бельгийских детей, чтобы сохранить их административный статус для еврейских. Они изготовляли новые удостоверения на чистых документах. Считается, что таким образом около пяти миллионов еврейских детей были спасены от лагерей. Это было бы невозможно без доступа к администрации. У Жиля, моего папы и дедушки такой доступ был.

Я никогда не узнала подробностей о происхождении моей новой личности. Внезапно меня стали называть Моник, мне уже шел не седьмой год, а было четыре – из-за моего маленького роста это звучало правдоподобно. Считалось, что я родилась в 1937 году и была дочерью женщины с сиреневыми волосами.

Мишке больше не существовало. Возможно, что в той облаве, которую я наблюдала издалека, были схвачены мои родители, Геруша и Ревен. Однажды я услышала, как дедушка сказал: «Они схватили четырнадцать мужчин и одну женщину…»

Какую женщину? Мою маму? Почему всего одну женщину и четырнадцать мужчин? Речь шла о той облаве или о какой-то другой? Я не услышала никаких подробностей, дедушке, конечно, больше ничего не было известно. Я так никогда и не узнала, что случилось с моими родителями. В тот момент, когда я плакала на кровати в душной комнатушке, я верила, что они еще живы, и ничего не понимала. Но я чувствовала ужасную пустоту, и эта пустота, что снова и снова появлялась в моих кошмарах, – единственное, чего я боялась на протяжении всей жизни.

Моя мама исчезла в этой пустоте, и мне было невыносимо больно. Я выжила и страдала от этого.

Когда я спустилась на кухню, стол был уже накрыт. Я больше не плакала.

Взрослому человеку трудно понять, как ребенок моего возраста смог контролировать такие эмоции. Сначала я зарыдала от отчаяния, но потом внезапно решила, что не буду плакать перед чужими людьми. Эта женщина относилась ко мне с пренебрежением, у меня без спросу забрали мой пенал – единственное, что связывало меня с родителями.

Стол был накрыт скатертью, на красивых тарелках лежало много еды, даже то, что я никогда прежде не пробовала. Там были хлеб, овощи, а еще блюдо, название которого я узнала позже – жареная курица, и мясо карамельного цвета – настоящие свиные ребрышки. Незнакомое мне изобилие. Созерцание этого пиршества пленило мой изголодавшийся желудок. Мы с родителями никогда столько не ели, я даже не представляла, что столько блюд могут подать за один прием. Мы всегда ели одно и то же: хлеб, иногда немного варенья, которое приносил Жиль. Время от времени – кусок очень соленой сухой рыбы, от нее ужасно хотелось пить. Но в основном мама готовила картошку или капусту, а мясо мы ели очень редко. Я обожала мясо, и мне хотелось тут же наброситься на него.

Горничная указала мне на стул, я села и стала ждать. Я была одна на этой стороне стола, а напротив сидели члены семьи, которых я пока не знала: мужчина и подросток. Но никто ничего мне не говорил. Они оба, как и я, молча ждали.

Тарелки были очень красивые, с ярко-синими краями, обрамленными золотыми линиями. Белые отглаженные салфетки. Чистая и опрятная скатерть.

Входит женщина со своими сиреневыми волосами, садится во главе стола, как королева, смотрит на меня и говорит, сопровождая слова жестами:

– Салфетку кладут на колени.

Я слушаюсь, она начинает обслуживать мужчину, и я понимаю, что это ее муж, потом – подростка, ее сына.

– Ты будешь овощи, Леопольд?

Она медленно накладывает им еду, предлагая кусочек каждого блюда, и я не вижу этому конца, а потом она отдает мне бедрышко, очень маленькое, на мой взгляд. Оно было таким маленьким, что позже я спрашивала себя: это была курица или голубь? Я хватаю кусок руками и вгрызаюсь в мясо. Женщина громко втягивает воздух, всем своим видом говоря: да что же она творит? Я бросаю взгляд на ее сына, на его лице написано явное презрение, но мне плевать, мне хорошо оттого, что кусок мяса опускается в мой желудок.

– Тебя никогда не учили пользоваться ножом и вилкой?

– Ну…

У нас дома вообще их не было, я не помню, чтобы мы пользовались вилкой и ножом для резки мяса. Думаю, что у папы был карманный нож, а у мамы какие-нибудь приборы для готовки и ложки для супа. Чаще всего у нас не было мяса, если Жиль и приносил его, то оно исчезало в супе. Но у меня нет времени, чтобы объяснять это. Я могу только грызть куриное бедрышко.

– Откуда она взялась? Вытри рот!

Эта женщина никогда не была ко мне добра, я всегда была объектом злых замечаний, которые начались сразу, с того самого ужина.

Я проглатываю кусок курицы и смотрю на остаток блюда, чем вызываю новую порцию презрения.

– Ты хочешь еще мяса? Конечно! Ты хочешь еще!

Как будто это было так много. Я говорю «да», и мне дают потрясающее карамельное мясо, оно кажется мне просто восхитительным. Говорю ли я это вслух? В любом случае, женщина отвечает:

– Вкусно? Конечно, вкусно, это же свиные ребрышки!

И они с сыном начинают смеяться, очевидно обрадованные шуткой, которую я понимаю лишь по прошествии долгих лет: евреи не едят свинину.

Ее муж ничего не говорит. Он спокоен, рассеян – вероятно, занят своими мыслями – и кажется странно далеким от своей жены и сына. Его не волнует то, что за столом сидит еще кто-то. Когда ужин заканчивается, он исчезает, а мне приказывают вернуться к себе. У горничной настоящая комната, с окном, мебелью и цветным покрывалом на кровати. А моя комнатушка за занавеской годится лишь на то, чтобы спать на запасной кровати.

Самым тяжелым в этой враждебной обстановке для меня было молчание по поводу моих родителей. Для женщины было важнее вовремя начать ужин, чем найти несколько минут и успокоить меня, просто объяснить, почему я здесь и что со мной будет. Однажды ночью я так рыдала, что на следующий день горничная нажаловалась хозяйке: она не может спать из-за того, что эта «девчонка плачет!». Женщина с сиреневыми волосами в конце концов сказала мне: