И тут же одернул себя. На восхищение времени не было. В его жизни в.се меньше места оставалось эмоциям. Порой, словно спохватившись, он задумывался над тем, нужно ли ему то, что он делает? В самом начале существования Бригады, когда все было внове, он получал удовольствие и от преодоления трудностей, и от пьянящего чувства опасности, с которой были связаны его решения и их последствия. А еще больше от ощущения власти, от того, как охотно все окружающие подчинялись его приказам. Как там у Окуджавы: «Каждый сам ему выносит и спасибо говорит...»

А теперь даже работу по «Социуму», проекту, который должен был вознести его на командные высоты бизнеса и сделать своим, пусть с оговорками, человеком в околокремлевской тусовке, он смотрел как на обузу. Почему так произошло? Может быть, потому, что тогда он был свободен в своих решениях и играл по правилам, которые сам же и устанавливал? А теперь, как Москва-река, он должен был плыть в назначенных природой берегах? Нет, не природой, а Виктором Петровичем Зориным!

Саша посмотрел на часы — пора было ехать в Москву. Их с Пчелой ждали на Совете директоров банка «Социум». Отработанная технология наката и на этот раз не дала сбоя: пришло время принимать новое хозяйство...

В Майами было хорошо. Оле нравилось здесь все. И в первую очередь — климат. Никакой слякоти, мерзкого холодного ветра, пронизывающих дождей. Ванькины комбинезоны, которые она так старательно упаковывала перед отъездом, так и остались лежать в огромном чемодане.

В первый же месяц она накупила себе здешней одежды: хлопковые шорты, шорты льняные, просторные тишотки, в смысле футболки, соломенную шляпу и сабо на пробковой подошве. Ну, и, конечно, шелковых платьев, юбок и блузок, не мнущихся и приятно холодящих тело. Ванькин гардероб состоял в основном из шортиков и маечек. Большую часть дня  они проводили возле бассейна, где одежды, собственно и не требовалось. Бикини для нее и «форма номер ноль» для маленького Ваньки, который предпочитал купаться голышом.

Оля так и не смогла отучить сына играть с оружием. Но зато здесь вместо пахнущих машинным маслом и металлом папиных «игрушек» ребенок забавлялся с водяным пистолетом, пугая няню и повариху неожиданными «мокрыми» выстрелами. Те притворно ахали, приводя малыша в полный восторг.

А когда Макс, сраженный очередной водяной очередью, картинно упал в бассейн прямо в одежде, потеряв в падении панаму, Ванька визжал, как поросенок. И метко потопил отчаянно не желавшую сдаваться панаму. Та, обиженно булькнув, затонула лишь после третьего выстрела.

Но, наверное, самым удивительным для Оли было то, что у нее впервые в жизни появилась прислуга. Причем в количестве, заметно превышающем ее распорядительские способности. Если бы не помощь Макса, ока, наверное, никогда не научилась бы рулить всем этим штатом местных русских. И, как, ни странно, ей это стало доставлять удовольствие.

Для работы по дому были наняты люди из советских эмигрантов, так и не вписавшихся в богатую жизнь Америки. Кроме, пожалуй, Ксюши, веселой хохлушки из-под Киева, няни для Вани, которая работала у Оли, сочетая работу с заочной учебой в каком-то американском университете. Ксюша сразу предупредила, что в следующем году она полностью переключится на учебу, и Оля согласилась на ее условия. Была уверена, что они не останутся в Америке на постоянное жительство.

Погода погодой, но она скучала по русской пище, по черному хлебу и соленым огурцам, по бабушке. И, конечно, больше всего по Саше. Хоть тот и вел себя не слишком-то примерно в последние месяцы их совместного житья-бытья. Но здесь, под солнцем и пальмами все плохое как-то забылось. К тому же сытная беззаботная жизнь безусловно располагает к всепрощению.

Кроме няни в доме хозяйствовали: повариха Антонина, садовник Николай, горничная-уборщица Леночка. Несколько средних лет женщин были на подхвате. Они все время менялись и Оля, обалдев от большого количества новых лиц, никак не успевала запомнить их имен, выкручиваясь классическим «вы».

Повариха и садовник — супружеская пара в летах — были из Пскова, типичные «советские люди», даже по-английски не научились говорить. Но представились все-таки просто по именам — в Америке отчества как-то не приживались. Николай в советском прошлом был инженером, а Антонина — шеф-поваром интуристовского ресторана. Поэтому блюда русской кухни у нее были — пальчики оближешь.

Сначала Оля робела и чуть ли не стеснялась прислуги, потом вдруг поймала себя на том, что начала на людей прикрикивать. Прямо барыня на вате! Лишь через пару месяцев, привыкнув к новой для себя роли, она нашла верный тон. И с тех пор каталась как сыр в масле, предоставив с одной стороны прислуге возможность нести груз своих обязанностей, а с другой — оставив за собой право контроля и даже наказания провинившихся, А хозяйство — после московских-то углов было огромное...

Ванька же вписался в курортную жизнь сразу. Эх, хорошо быть ребенком! Только вот баловали его тут почем зря. Да, еще здесь были кошки. Рыська и Марыська. Обе рыжие и достаточно нахальные. Поначалу нахальные. Ванька быстро их поставил на место, пару раз чуть не задушив в объятиях:. Теперь большую часть времени Рыська и Марыська проводили в щелях за шкафами, куда ребенок не мог добраться со своей любовью к животным... и водяным пистолетом. А наглые свои усатые физиономии казали миру, лишь по вечерам, когда мальчик под ведомством Ксюши ложился в кроватку в своей детской. Оля специально привезла с собой книжку с теремками и колобками, Хотела, чтобы Ванька слушал русскую речь.

Обязанность читать мальчику вслух Оля возложила, когда не делала этого сама, на Ксюшу. .

«...С этих пор братья стали жить вместе, под одной крышей. Вот и все, что мы знаем про трех маленьких поросят — Ниф-Нифа, Нуф-Нуфа и Наф-На-фа...», — читала она Ивану перед сном с неистребимым хохляцким акцентом...

—        Ну, ты понял сказку про трех поросят? — спросила сына на другой день Оля. Ванька насупился и кивнул. — Ну, о чем она?

—        Вок ляки озе... — «Волк лапки обжег», — поняла Ольга и захохотала, как сумасшедшая, хотя у малыша глаза были на мокром месте от сочувствия бедному волчку, которого доконали злые поросята.

А когда она описала эту сцену с Иваном Максу, приглашая посмеяться, тот сказал без тени улыбки, что вообще-то это сказка о наезде на трех поросят. Смешного здесь ничего нет. Просто они хорошо подготовились к накату. И правильно организовали охрану...

И только после этого позволил себе сдержанно усмехнуться, давая понять, что это шутка. «Кто бы мог подумать, Макс способен шутить, у него есть чувство юмора! Кто бы мог подумать?», — удивилась Оля.

Вечером того же дня Макс удивил Олю еще раз. Она была в доме, когда услышала доносившееся откуда-то сверху бренчание гитары. Это был не какой-то из американских стилей, что было бы естественно, а наш дворовый, родной бой, сотни раз слышанный в детстве. В свое время сколько она ни старалась, — при всем том, что училась в музыкальной школе, — ничего похожего воспроизвести так и не смогла.

Она пошла на звук, на крышу особняка, служившую одновременно солярием. Макс, сидя в одном из шезлонгов спиной к ней, очень серьезно, как все, что он делает, пел... Даже не пел, а словно говорил сам с собой:

А потом до утра можно пить и гулять, Чтоб звенели и пели гитары, И спокойно уснуть, чтобы не увидать Во сне кошмары, мусоров и нары...

«Надо же, — подумала Оля, — Макс еще и на гитаре играет! Вот уж не ожидала... Вот только ни голоса, ни слуха!»

Она подошла и устроилась на соседнем шезлонге. Но Макс, не допев Высоцкого до конца, отставил гитару в сторону... Вот вечно он такой — на все пуговицы застегнутый!

Некоторое время они сидели молча, глядя на океан, серебрившийся вдали... Потом Оля, чтобы не молчать, спросила, откуда у него такой большой шрам от ожога на спине. Его она заметила, когда Макс, выбравшись из бассейна со своей панамой, снял майку.