— Да, вы совершенно правы, — неожиданно согласился Косынкин. — А я и не говорю, что двадцать шестое августа единственный день Зверя в году. Между прочим, этот год целиком год Зверя…

— Конечно, конечно, — согласился полковник. — Одна тысяча восемьсот двенадцать. Восемнадцать — двенадцать. Один плюс два будет три. Именно столько шестерок в числе восемнадцать.

— Так что и десятое августа, и восемнадцатое могли бы стать роковыми. Но десятое августа уже позади. Восемнадцатое? Дай Бог, к этому времени Кутузов доберется до армии. Тоже не подходит. Но от него ждут немедленных действий. Так что двадцать шестое августа — самый подходящий день. Вот увидите, в этот день и случится генеральное сражение.

— А что же не второго сентября? — с сарказмом спросил полковник Парасейчук. — Дважды девять — опять-таки восемнадцать.

— А второго сентября еще что-нибудь случится, — сказал надворный советник.

Я и не заметил, как заслушался их болтовней, словно думал найти в подтасовках с числами здравый смысл. Но кое-какая польза все-таки была — этот вздор примирил полковника и надворного советника.

— Ладно, господа, довольно! — сказал я. — Чьи это кони внизу?

— Ваши, вы же просили верховых лошадей, — с чувством исполненного долга ответил Вячеслав Сергеевич.

— Хорошие скакуны? — спросил я.

— Ростопчинские! — с гордостью сказал Косынкин.

— Что ж, надеюсь, ростопчинские жеребцы найдут дорогу к графу Ростопчину, — промолвил я и повернулся к полковнику Парасейчуку. — Вы готовы, сударь?

— Я?.. Готов!

Парасейчук поднялся из-за стола, физиономия его приобрела растерянное выражение.

— Что-то не так? — спросил я.

— Позвольте… по поводу жеребцов… — промямлил полковник.

— Мы потеряли много времени в Петербурге, — сказал я. — Верхом хоть как-то наверстаем упущенное.

— Верхом? До Москвы? — полковник выпучил глаза. — Это же семьсот верст! Мы сотрем себе задницы до костей!.. Простите, ваше сиятельство! С уст сорвалось!

— Ага, милостивый государь! — злорадно воскликнул Косынкин. — А как же французы?! От самого Парижа только что до Москвы не доскакали! И задницы, как вы изволили выразиться, не стерли!

Вячеслав Сергеевич смотрел на Парасейчука с превосходством, еще раз почувствовав себя победителем в споре.

— При чем здесь французы?! — буркнул полковник. — Видите ли, я совершенно не готов проделывать верхом столь дальние поездки. Я рассчитывал, что мы поедем в коляске.

— Ваше сиятельство, возьмите меня с собою! Непременно буду полезен вам, — едва не взмолился Косынкин.

— Да как же вы будете полезны, если вы даже не знаете о цели моего путешествия? — удивился я.

— Знаю! Знаю! — воскликнул Вячеслав Сергеевич, уверенный, что обрадует меня своей осведомленностью. — Вы едете арестовывать французского шпиона! Парасейчук мне рассказал!

Я взглянул с возмущением на полковника, и тот совершенно стушевался под моим взглядом.

— Вот что, — принял решение я, — если поездка верхом вам не по силам, отправляйтесь в Москву на перекладных ^[20] .

— Но это неправильно, — промолвил полковник и бросил недовольный взгляд на Косынкина.

— Вячеслав Сергеевич, — попросил я надворного советника, — ступайте, готовьте лошадей.

Косынкин попрощался с полковником и ушел.

— Мы договаривались действовать сообща, — обиженным тоном произнес полковник Парасейчук.

«Мы не договаривались, что Вязмитинов пришлет офицера, не обученного верховой езде», — подумал я, а вслух сказал:

— Но так будет лучше. Нас не должны видеть вместе, генерал-губернатор говорил о тайном сотрудничестве. Вы остановитесь… допустим, в Спасском подворье. И пошлете весточку мне на Петровку. В дом отставного секунд-ротмистра Сергея Михайловича Мартемьянова, это мой тесть.

— Но… — Полковник хотел возразить, но не нашелся, что сказать.

— Лучше расскажите, удалось ли что-то выяснить о Христиане Венстере?

— В Петербурге его давно уже нет, — ответил полковник Парасейчук. — Он отправился в Москву еще в конце июня. Наверное, показывает свои фокусы там.

В Москву мы двинулись вдвоем с надворным советником Косынкиным. Настроение у Вячеслава Сергеевича было приподнятое. Относительно спокойная служба в Санкт-Петербурге ему наскучила. Пожалуй, он не кривил душой и с радостью отправился бы в действующую армию. И я надеялся, что вскорости такая возможность представится нам обоим.

В начале пути ростопчинские скакуны показывали злой нрав, но вскоре примирились с седоками и послушно несли нас вперед. Косынкин великолепно держался в седле, мы быстро перешли «на ты», разговорились, и время летело незаметно.

Выяснилось, что помимо патриотического желания бить французов у Вячеслава имелась и сугубо личная причина для поездки: он рассчитывал застать в Москве некую Анастасию Кирилловну Мохову.

— Она просто чудо! Чудо! — повторял он вдохновенно. — Сам увидишь! Непременно увидишь! Она приехала из Смоленска со своим старшим братом…

Тут отчего-то он замолчал, словно воспоминание о ее брате несколько омрачало настроение.

— Ты с таким восторгом о ней говоришь, — сказал я, поймав себя на том, что завидую Косынкину.

Я питал самые нежные чувства к своей Жаклин, но в них уже не было той свежести, которая заставляла трепетать от одной только мысли о предстоящем свидании.

— Обвенчаться нужно до того, как я отправлюсь в армию, — рассуждал Косынкин. — Мы все время откладывали, — то одно, то другое, — а время идет, ей уже тридцать шесть лет.

И я вспомнил показавшуюся мне странной фразу, сказанную им при нашем знакомстве. Вячеслав тогда говорил, что непременно отправится в армию, когда французы отступят за пределы Российской империи. Теперь странности этой нашлось объяснение: Косынкин хотел жениться, прежде чем браться тянуть военную лямку.

— Обвенчаетесь, а к тому времени Наполеона как раз и выгоним, — сказал я.

— Вот-вот, а тогда-то и пройдемся по загранице, трофеев соберем, — ответил надворный советник.

— Трофеев? — удивился я.

— А как же? Как кому, а мне, может, судьба и не выкинет другого случая хозяйство поправить, — с обескураживающей непосредственностью пояснил Косынкин.

Я ничего не сказал, мысленно пожурив себя, что чересчур скоро позволил надворному советнику быть со мною накоротке. Разговор сам собою иссяк.

День быстро сходил на нет, верховая езда утомила нещадно, ноги болели, и я поневоле задумался о том, что погорячился: нужно было ехать в коляске.

— Еще не жалеешь, что напросился со мною? — спросил я.

— Ничего-ничего… — Косынкин через силу придал голосу бодрости. — Время пройдет, и о мозолях не вспомнишь! А вот шпиона поймаем, так еще и дети гордиться будут!

Поздней ночью мы добрались до Чудова и решили передохнуть. Нашли почтовую избу, препоручили заботу о лошадях почтовому комиссару и, условившись положить на сон четыре часа, свалились на скамьи. Я думал, что мгновенно усну, но ноги разнылись, и, кажется, половину отведенного на отдых времени я мучился бессонницей. Но едва рассвело, мы поднялись. Я чувствовал себя на удивление бодрым. Мы немедленно отправились в путь, чтобы в нежаркие утренние часы преодолеть как можно большее расстояние.

После давешнего пекла мы бы порадовались легкому дождику. Но солнце поднялось над лесом, и воздух загудел от жары. Ошалевшие жуки и мухи звенели и норовили залететь в глаза.

Мы проехали через Вышний Волочок и на выезде из города догнали коляску. Два офицера верхом сопровождали ее. Следом два солдата катились в телеге. В экипаже расположился генерал. Он приветливо улыбнулся нам и окликнул:

— Куда направляетесь, господа?

— В Москву, — ответил я.

— До Москвы далеко еще, — сказал он. — Вижу, вы проделали долгий путь. Сдается мне, от самого Петербурга верхом.

— Спешим, — откликнулся я.

— Я генерал-провиантмейстер Осип Николаевич Лоза, — представился он. — Господа, позвольте пригласить вас. Доедем до Твери в моей коляске, там переночуете во дворце, его высочество будет счастлив оказать гостеприимство.