— Как не прослышать? — На лице генерал-провиантмейстера появилось мучительное выражение. — История, признаться, и впрямь неприглядная. Он конечно же олух, в голове у него каша совершеннейшая. Я имею в виду этого Михайлу, сына купца Верещагина. Видать, из озорства, сугубо из желания похвалиться, что имеет доступ к секретным, к запрещенным материалам, показал в кофейне речь Наполеона, произнесенную в Дрездене…

— А откуда у него доступ к секретным документам? — поинтересовался я.

Лоза скорчил пренебрежительную ухмылку и махнул рукой:

— Да что там секретного? Граф Ростопчин запретил иностранные газеты. А этот Верещагин переписал речь Наполеона из гамбургской газетенки. Вот в этом-то все дело и кроется! — Осип Николаевич с торжествующим видом поднял указательный палец и улыбнулся. — Все понимают, что сам по себе Верещагин не имеет никакого значения для Ростопчина. Московский генерал-губернатор раздул вокруг купеческого недоросля скандал с одной лишь целью — опорочить почт-директора Ключарева. А тут уже попросту личная неприязнь. Ключарев — масон, а Ростопчин страсть масонов ненавидит!

— Масонов граф Ростопчин и правда не жалует, — кивнул я. — Однако же это не помешало ему выступить за назначение Кутузова главнокомандующим. А ведь Михаил Илларионович тоже масон.

Мы въехали в Москву через Тверскую заставу. Я ожидал, что и здесь увижу множество подвод бегущих из города жителей. Но к немалому удивлению, таковых были единицы. Вслед им летели комья грязи и оскорбления от праздных храбрецов, нарочно карауливших у заставы, чтобы покуражиться над беженцами. Противоречивые мысли охватили меня. Гордость за жителей Москвы смешалась с сожалением о грядущей их участи.

Мы отправились на Петровку прямиком в дом моего тестя. Переступил порог — и поднялась суматоха!

— Барин! Барин приехали! Андрей Васильевич! — закричал на всю Петровку Федька.

Мгновение — и в объятиях моих оказалась Жаклин.

— Умыться, умыться б с дороги, — вымолвил я.

Она не слушала, захватила лицо ладошками, осыпала поцелуями, я целовал ее горячие губы, пылавшие щеки, а дочери, Аннетт и Катрин, уже висели на шее.

— Дайте ему хоть отдышаться с дороги, — прогремел голос тестя.

Сергей Михайлович уже готовился почивать и вышел в ночном колпаке. Он без церемоний отогнал Жаклин и девочек, сам заключил меня в объятия, а дочки, уразумев, что дед провел их, кинулись к нам и устроили кучу малу.

— Эх, Мартемьяныч, — так по-свойски прозывал я тестя. — Сколько ж времени не виделись!

— Дак ты ж в аглицкий свой парадиз еще и дочку, и внучек увез! — с чувством воскликнул тесть и в шутку замахнулся на меня кулаком.

Подоспели Натали Георгиевна и горничная Дуняша.

— Андрей, Андрей, Андрюша, а я вот только-только гранд-пасьянс разложила! — быстро проговорила теща. — Король выпал. Я так и подумала, что нынче же ты приедешь!

— Натали, так ты с магазинами мухлевала, пока король не вышел, — упрекнул ее Мартемьяныч.

— Знакомьтесь, надворный советник Вячеслав Сергеевич Косынкин, — представил я спутника.

Тот следил за происходящим, как завороженный. Состоялось знакомство. Радостное возбуждение охватило и Косынкина. Пока Вячеслав расшаркивался перед моей семьей, я подошел к шкафу-витрине, сделанному когда-то по моему заказу брюссельским мастером. За стеклом стояли кофейные пары. Я залюбовался своей коллекцией.

— Все сберегли. Ни одной не разбили. — Сергей Михайлович подошел неслышно и остановился за моей спиной. — И для новых чашечек нашлось место. Вон они. Жаклин привезла, все в целости.

Он указал на две новенькие чашечки от компании «Веджвуд».

Но гордостью моей коллекции были пары из бисквитного фарфора русского мастера Сергея Конькова. Пользоваться ими по назначению не представлялось возможным. Внутри каждой чашечки существовал целый мир — цветы, бабочки, стрекозы и кузнечики, — и все тончайшей работы, все из фарфора.

— Великолепно! — Я еще раз обнял тестя.

— А где Жан? Где твой слуга? — поинтересовался он.

— Как — где? — спросил я.

— Чему удивляться? — сказал Вячеслав. — Он поехал на перекладных, а то и на долгих ^[27] , а мы верхом. Конечно же мы его обогнали.

— Да, оно, конечно, по-другому и быть не могло, — промолвил я. — Значит, пока мы верхом тряслись, он где-то спал. What a dog!

— Фу, что за выражения! — возмутилась Жаклин.

Получалось, что граф Ростопчин пока не знает о моих подозрениях относительно аббата Сюрюга. Возможно, это и к лучшему. Прежде чем предпринимать какие-либо действия, стоило посоветоваться с кем-то, кто хорошо знаком с обстановкой в Москве. Пожалуй, в первую очередь нужно было разыскать де Санглена.

— Что ж, умыться так и не дали, — промолвил я. — Готовьте ужин, а я покамест по служебной надобности навещу кое-кого.

— Но ты только порог переступил?! — возмутилась Жаклин.

— Служба, солнышко, служба. Я ненадолго, а в качестве заложника оставляю с вами господина Косынкина.

— Да, к Анастасии Кирилловне, пожалуй, сегодня уже будет поздно, — сухо произнес Вячеслав.

Надворный советник, готовый, судя по вытянувшейся в струнку фигуре, ехать, куда прикажу, поник. А Жаклин бросила на меня укоризненный взгляд.

Я отправился пешком на Малую Дмитровку. Дом капитана Уварова оказался угловым на пересечении с Успенским переулком. Я осведомился, на месте ли де Санглен. И получив утвердительный ответ, велел доложить обо мне.

С первой же минуты я почувствовал расположение к директору Высшей воинской полиции, во многом, наверное, благодаря тому, что мы оказались одного возраста. И даже мысли об участии де Санглена в деле Сперанского как-то померкли. Что поделаешь? У всех разные мнения о том, что лучше для России.

Я передал Якову Ивановичу документы от Аракчеева. Он быстро пробежал их цепким взглядом и поднял на меня глаза:

— Итак, прибыли ловить шпиона.

— Полагаю, что имя его мне известно, — ответил я.

— Так зачем же приехали ко мне? — улыбнулся шеф Высшей воинской полиции. — Сразу же и арестовали бы его.

— Государь предупредил, что ваше ведомство привыкло работать тонко, — ответил я. — Я подумал, что наблюдение за агентом может принести больше пользы, чем немедленный арест.

— Ну хорошо. — Де Санглен подался вперед и сцепил руки. — Рассказывайте, кто он, ваш шпион, и откуда уверенность, что это именно он.

Я поведал обо всем, что было мне известно, упомянул и об убитых агентах генерала Вилсона. Директор Высшей воинской полиции слушал внимательно, а когда я закончил, еще некоторое время молчал. Я решил, что он ждет моих соображений о необходимых действиях.

— Ваше прево…

Но де Санглен перебил меня:

— Бросьте, граф, обойдемся без титулов. Думаю, вы ошибаетесь. Аббат является духовником графини Ростопчиной, они встречаются раз в неделю. Генерал-губернатор при всей своей несуразности вряд ли допустил бы шпиона в своем доме. Уверен, он успел изучить аббата со всех сторон. Однако, если угодно, вы можете проверить эту версию.

— Проверить? — переспросил я. — А может, стоит арестовать аббата и допросить?

— Да что уж допрашивать?! — воскликнул с сарказмом де Санглен. — Сразу убить! Полицеймейстеры сплошь и рядом так и поступают.

— Я не призываю творить беззаконие, — промолвил я.

— Я шучу, шучу! — Де Санглен поморщился и перешел на серьезный тон: — Мы не хватаем людей только по подозрению. Мы должны найти доказательства, документы…

— Но агенты могут действовать без документов, передавать сообщения устно, — заметил я.

— Разумеется, позвольте договорить, — ответил де Санглен. — Да, конечно, документы не самое важное. Намного важнее выявить связи агента, а то и заставить его работать на нас. Если же начать дело с ареста, его связники разбегутся. В наших руках окажется один шпион, но мы упустим сеть, а в этой сети пойманному агенту быстро найдется замена.