Письмо Лунева, которое я держал в руках, было и радостное и немножко грустное, как все письма с войны.
«Дорогая Ольга, — писал он. — Я тебе уже рассказывал про таджика Ашура Давлятова. Это — отчаянный боец и добрая душа. Ашур вынес меня с линии боя, целый день и ночь тащил по лесу. Он и сам едва держался, потому что осколок и его ковырнул. Только он виду не подавал. Он всегда такой. Он у нас политруком был. Ашур приволок меня в госпиталь и сдал санитарам. А сам даже раны не перевязал. С этими врачами, знаешь, только свяжись… Врачи думали, что я прямым ходом отправлюсь на тот свет. Увидели меня, сразу замахали — «несите в операционную, на стол», но я все-таки успел шепнуть дружку несколько слов. «Ты, Ашур, не бойся, — сказал я. — Помирать я не собираюсь, не такой у меня характер. Мы еще встретимся с тобой. Вот посмотришь!»
Ашур много рассказывал мне о Таджикистане. Он живет возле Красной реки, в большом красивом кишлаке. Мечтает вырастить новый сорт хлопка. Красивый и нежный, как шелк, как дождь в солнечный полдень. Ашур даже названье ему придумал — «серебряный дождь». Правда, здорово? Я буду помогать Ашуру. Я уже сказал ему.
Ну, вот и все. Сегодня я иду в бой. До свиданья, дорогая сестра. Жди новых писем.
Твой Сергей Лунев».
Я прочитал письмо Лунева два раза. От первой до последней строчки. Все мне представилось вдруг легким и доступным. Мы пойдем по берегу Сурхоба и найдем там Лунева и его побратима Ашура Давлятова. Конечно, кишлаков там много. Но это не страшно. Мы будем ходить по узеньким улочкам, где зной и тишина, будем терпеливо стучать в каждую дверь, расспрашивать, узнавать. Будем идти по следам солдата к его далекому дому. Там на нагретой солнцем веранде висит вязка золотого лука и красного, сморщенного от собственной горечи перца. На высоком крылечке сидит человек в старой, залатанной на локтях гимнастерке. Он задумчиво курит папиросу и ждет нас.
Туманность Андромеды
Я ходил по улицам Дюшамбе и думал. Давно стемнело, но огней почему-то не зажигали. Я любил наш город в такую сумеречную пору. В синем густом небе ярко горели звезды. Столько звезд, как у нас, нет больше нигде на свете. Так говорил дед Каримов-ота, который живет в нашем дворе. И я верю ему.
Когда в городе темно и в глаза не бьют электрические огни, вдалеке отчетливо видны снежные вершины гор. Они замыкают наш город серебряной подковой и прячутся только в сильный дождь и еще тогда, когда ветер-афганец подымет в небо тучи мелкой рыжей пыли.
Когда-то давно, когда и вообще никого не было, всадник-пахлавон обронил в Гиссарской долине эту подкову. Хотел поднять ее и спрятать в хурджин, но потом передумал. Посмотрел, как сверкают вокруг нее веселые арыки, как летят и никак не могут улететь вдогонку ветру красные маки, удивился, что есть на свете такая красота, вздохнул и снова ушел в сказку.
Но что разводить лирику, когда на душе темная холодная тоска и сам не знаешь, что делать и куда идти. Может, в редакцию, к Расулу Расуловичу?
Я уже и сам не помню, как очутился возле серого длинного Дома печати. В редакторском окошке горел свет.
Наш редактор любил свое дело большой и жадной любовью. Ему не хватало дня и он просиживал в редакции ночи. У него не было ни воскресений, ни праздников. Расул Расулович часто болел. Но даже в больнице, воткнув локоть в подушку, он читал сырые газетные оттиски, правил статейки, перечеркивал красным злым крестом халтурные заметки.
Я хотел быть таким, как Расул Расулович. Поэтому я любил и боялся его. Я трепетал и немел перед этим человеком.
Я родился в Дюшамбе, рос вместе с таджикскими ребятишками, знал таджикский язык. Когда Расул Расулович принимал меня, он намекнул, что редакции нужен переводчик — человек, который будет переводить заметки русских ребят. Переводчиком мне быть не хотелось, я желал писать сам. Но пока я помалкивал.
Я поднялся на второй этаж и пошел по длинному и уже темному в этот час коридору. Из полуоткрытых дверей выливались на крашеные половицы полосы света. В кабинетах шелестели гранками дежурные русских и таджикских газет; где-то в самом конце выстукивала статью ночная машинистка.
Я открыл дверь нашей комнаты и вошел. Редактор чуть-чуть приподнял брови и кивнул на стул рядом с собой. На этом месте обычно сидели корреспонденты, материалы которых правил Расул Расулович. Это было не особенно приятное место. Корреспонденты вставали с него красные и горячие, будто со сковородки. Стул этот так и называли — «сковородкой».
Я сел на «сковородку» и притих. На столе перед Расулом Расуловичем лежала целая гора юнкоровских писем. Вечером редактор читал их сам, а утром раздавал нам на обработку. Но сейчас перед Расулом Расуловичем лежала совсем не юнкоровская заметка. Это была какая-то официальная бумага. Со штампом, печатью, с размашистой крупной подписью. Я не удержался и заглянул через локоть Расула Расуловича в эту бумагу.
Расул Расулович перехватил мой взгляд. Он с готовностью подвинул бумагу и сказал:
— Читай. Тут про тебя и про Олима. Это что, в самом деле так?
Сердце мое замерло. Я сразу догадался, что это «телега» — то есть какая-нибудь кляуза. Я не ошибся. «Телегу» прислал на меня и на Олима Турдывалиева директор рынка Зуб. Директор не пожелал ударить перед редакцией лицом в грязь. Круглую печать Зуб придавил с такой силой, что ее можно было прочесть даже на обратной стороне бумаги. Но больше всего эмоций Зуб вложил в подпись. К фамилии из трех букв он присобачил на целую страницу каких-то крючков, завитушек и росчерков. При одном взгляде на такую подпись хотелось немедленно снять тюбетейку и стать по стойке «смирно».
Зуб перепутал все на свете, приплел к истории с Олимом и меня. Оказывается, мы с Олимом клеили на лошадей и верблюдов бумажки с хулиганскими словами, отчекрыжили ножницами хвост какому-то породистому коню и отпилили с неизвестной целью рога барану. Кроме всего прочего, в этот день у одного дехканина кто-то стащил корзину с урюком и камчу. И это, конечно, Зуб тоже приписал мне и Олиму.
Я уже давно прочел «телегу», но все еще боялся поднять глаза. Конечно, Расул Расулович поверит этой очень официальной бумаге. Тут печать, тут штамп и подпись. А что могу предъявить в свое оправдание я, — Олима? Я сидел и не дышал. Хотел оттянуть ту последнюю минуту, которой я боялся и ждал три месяца подряд. Если я спугну тишину, Расул Расулович сразу заметит меня. Он подкрутит в стрелочку свои усы, покашляет для подготовки и скажет: «Ну, что ж, Саша, срок твой окончился. Я старался, но журналиста из тебя сделать не смог. А похождения твои на рынке тоже не того… Одним словом, хулиганов я держать не могу. Сам понимаешь…»
Я сидел на «сковородке», будто перед отъездом в незнакомую грустную дорогу. Последние минуты перед прощанием всегда дороги и тяжелы. Сейчас редакция стала для меня особенно близкой и родной. Прощай, мой милый «катафалк» возле двери, прощайте, замусоленные папки с письмами, которые я забыл убрать в ящик. Прощайте и вы, Расул Расулович. Не хочу оправдываться. Скажу только — и редакторы иногда ошибаются…
Шло время, а Расул Расулович не гнал меня, не кричал, не топал ногами. Сначала он прочитал какую-то заметку, потом положил на мою руку свою легкую теплую ладонь и начал что-то тихо и убежденно объяснять. Я не слышал ни одного слова. Я оглох от радости. Я только чувствовал тепло редакторской руки, знал, что я снова в редакции и все это снова мое. Лицо у меня было, видимо, глупейшее. Расул Расулович поднялся и голосом, который сразу же дошел до меня, сказал:
— Когда редактор дает задание, надо слушать. Кстати, чего ты улыбаешься? Тут нет ничего смешного.
Расул Расулович повторил все сначала. Мы отправляемся на поиски Лунева и его побратима Давлятова. Десять человек. Расул Расулович выпросил денег в горкоме комсомола. Остальные, мы заработаем сами. Мы будем писать в газету корреспонденции, печатать странички из дневников, будем изучать в пути свой родной край.