— Тебя кто-нибудь обидел, Игнат?

Игнат отрицательно качнул головой.

— В чем же дело?

— Я уже сказал.

— Значит, не едешь?

Игнат молчал.

— Ну, хорошо. Тогда я расскажу ребятам…

Игнат чуть-чуть склонил голову, посмотрел на меня из-за круглого полуопущенного века.

— Что расскажете?

— То, что для тебя дружба ничего не стоит.

Лицо Игната потемнело.

— Я вам этого не говорил, — резко и отрывисто сказал Игнат.

— Я сам вижу.

— Не так видите. Я за дружбу куда хошь — и в воду и в огонь. Сначала узнайте, а потом…

— Слова, Игнат, это еще не все…

— А что для вас «все»?

— Ладно, не будем спорить. Если ты отказываешься от нас, поход отменяется. Понятно?

— Ну, понятно.

— Я тебя спрашиваю: пойдешь или не пойдешь?

Игнат вбил несколько гвоздей в подошву. Повертел в руках молоток, посмотрел на острый двужалый кончик, которым дергают гвозди, и сказал:

— Я не знаю. Я подумаю.

Все слова уже были сказаны, и все было ясно. Я встал и пошел к выходу. Игнат даже не поднял головы. Молоток его стучал на весь двор.

Я шел по улице, ругал себя за то, что не нашел с Игнатом общего языка, за то, что говорил пустые равнодушные слова, которые не затрагивают сознания и скачут мимо памяти. Я до того ненавидел себя в эту минуту, что хотел ударить кулаком по лицу. Но я не ударил. Человек всегда щадит себя или бьет вполсилы.

В конце редакционного коридора есть большая комната. Там стоит пианино, стол, накрытый красной скатертью, а возле стенок — стулья. В комнате всегда пусто и тихо, как в осеннем саду.

Сегодня в этой комнате Расул Расулович назначил собрание родительского актива. Я уже знаю повестку дня. Она написана на пригласительных билетах, которые вчера рассылала наша машинистка Саодат.

До собрания еще целый час, но актив уже шумит и высказывается. Я три раза подходил к дверям и три раза слышал свое имя. Было совершенно ясно — там меня не хвалят. Хвалят у нас чаще всего, когда избирают или провожают на пенсию. Избирать меня некуда, а на пенсию, кажется, рановато.

Я сидел за своим «катафалком» и страдал: чего это они взбунтовались, чем им не понравилась моя физиономия?

Скорее всего узнали, что я тоже не прочь пойти в поход, и хотят дать мне на собрании от ворот поворот. Не станут же они просто так трижды поминать мою фамилию!

И редактора я тоже никак не мог понять. С одной стороны, он вроде за меня, а с другой — совсем наоборот… То похвалит меня, обнадежит, то вдруг нахмурится и даже на вопросы не отвечает.

Подливали масла в огонь телефонные звонки. Только положит Расул Расулович трубку, уже снова — дзынь, др!

По телефону, видимо, говорили про меня. Не зря Расул Расулович косил глазом в мою сторону и отвечал как-то очень нерешительно и кратко:

— Да… нет… это слухи… сам боюсь…

Это надо было понимать так:

— Вы что, в самом деле хотите отправить в поход этого свистуна?

— Да…

— Это окончательно?

— Нет…

— Слышали, что он отмочил на рынке?

— Это слухи…

— А он не подведет нас под монастырь?

— Сам боюсь…

Я расстроился и даже не заметил, как вышел редактор и разбрелись один за другим наши сотрудники. Кто в столовую, кто за пачкой сигарет, а кто в палатку хватить на лету кружку пива.

Привела меня в чувство машинистка Саодат. Она пришла с актива, записывала там выступления и предложения.

— Саша, — сказала Саодат, — тебя зовет Расул Расулович. Иди скорее.

Лицо Саодат сияло: она всегда радовалась чужим радостям. За это ее все любили. Я тоже.

— Чего же ты сидишь? — удивилась она. — Тебя назначили старшим похода. Расул Расулович сам сказал.

Я посмотрел на Саодат, будто сквозь туман, и поплелся в комнату, где заседал актив. Я переволновался и теперь ничего толком не соображал. Мне задавали вопросы — кто я такой, с кем вожусь и, вообще, какие у меня убеждения и взгляды. Про водку и папиросы тоже спрашивали.

Вопросов было много. Я терпеливо отвечал: «Не пью, не курю. Нет, нет, нет».

После актива Расул Расулович усадил меня на «сковородку», вынул из стола карту Таджикистана и сказал:

— Давай поговорим о маршруте…

Я удивленно посмотрел на Расула Расуловича. Об этом уже сто раз говорили. Идти надо по реке Сурхоб. Лунев в своем письме писал — он будет жить возле реки с названьем «Красная вода». Сурх по-таджикски — красный, а об — вода. Все понятно.

Расул Расулович покачал головой, будто слышал мои мысли.

— Нет, Саша, туда идти нечего, — сказал он.

— Как нечего?

— Очень просто. Сергей Лунев писал — его ошна Давлятов выращивает хлопок. Так?

— Ну, так…

— А возле Сурхоба хлопок не сеют. Ты что, не знаешь?

Вот это да! Как же я не подумал об этом раньше!

Редактор взял со стола карандаш, прочертил на карте жирную красную черту. Она начиналась возле Дюшамбе и заканчивалась внизу карты, возле голубой извилистой речушки с узбекским названием Кызыл-су, или, по-нашему, — красная вода. Там сеют хлопок. Значит, где-то там надо искать Давлятова и его ошну Сергея Лунева.

Я понял все. Кызыл-су — красная река, а я — шляпа и разгильдяй. Если бы не Расул Расулович, я бы увел отряд в другую сторону…

Расул Расулович не стал читать мне прописных истин и колоть глаза ошибкой. Он включил настольную лампу, вынул из среднего ящика длинную бумажку с штампом и начал заполнять ее. Это было командировочное удостоверение. Путевка в жизнь. Мое счастье.

Расул Расулович поднялся из-за стола. Он всегда вручал командировочные удостоверения стоя. Так вручают аттестаты в школе и ордена на фронте.

— Вот тебе командировочное удостоверение, а вот деньги, — сказал Расул Расулович. — Деньги зашей в карман куртки. Тут немного. Но ничего… Отъезд через два дня. А сейчас иди, собирай свою гвардию…

Расул Расулович вынул из кармана сложенную вчетверо бумажку и молча подал мне. Это был список участников похода, который я составлял вместе с Олимом, Муслимой и другими ребятами.

Я с тоской смотрел на бумажку и боялся ее развернуть. Я догадался, что в этом листке из тетрадки для арифметики сидит беда. Она ждет своей поры.

Расул Расулович понял мое смятение. Он взял меня за руку выше локтя и крепко сдавил своими тонкими смуглыми пальцами.

— Олима вычеркнули на активе, — сказал он. — Говорят, чересчур бедовый и вам с ним будет трудно. Иди, Саша…

На следующий день я два раза заходил к Олиму, но дома его не застал. Мне кажется, Олим прятался от меня. Мне было очень неприятно. Я чувствовал себя виноватым.

Не появлялся Олим больше и в редакции. Не было его и на вокзале, когда мы грузили в пригородный поезд наши палатки, вещевые мешки и прочий походный скарб.

На вокзал пришел провожать меня Каримов-ота, который живет в нашем дворе. Раньше он работал на железной дороге, а теперь он на пенсии. На станции и в депо у Каримова-ота много друзей-приятелей. Его пускали всюду без пропусков и удостоверений, как начальника станции или министра.

Больше всего Каримов-ота любил рассказывать о дорогах. Это понятно. Хлебороб рассказывает о хлебе, чабан о своей отаре, а машинист о дороге и ветрах.

Первый поезд пришел в Дюшамбе в 1929 году. На паровозе был Каримов-ота. Поезд встречал весь город. Кругом были флаги. Каримову-ота кричали «ура». Ему много лет, но он по-прежнему любит ездить.

Каримов-ота знает все дороги и тропы, которые ведут в мир из Дюшамбе. Одна бежит через перевалы и речки к узбекам, другая — к казахам, третья — к украинцам, а четвертая — к русским друзьям…

До отхода поезда оставались минуты. Каримов-ота подвел меня к двери вагона, погладил ладонью по груди и, растягивая слова, сказал:

— Хорошая это дорога, Саша!