— Ай да Рыжий!

— Вы к нам приехали на ёлку? — спрашивает клоуна директор цирка. Директор снял варежки, но под фраком у него тёплый шарф.

— Да, я приехал к вам на ёлку! Я приехал из Африки! Ха-ха! — смеётся клоун.

— Из Африки? — удивляется директор, переступая озябшими ногами.

— Да, из Африки. Я охотился на слонов! Вот я поймал слона.

Крохотный слон становится на задние ноги и размахивает хоботом. Клоун затевает весёлую игру, и в конце концов слон, когда с него снимают попонку, оказывается лохматой собачкой.

Восторгу зрителей нет предела.

— Рыжий!!! Рыжий!

— Я хочу такую собачку! — шепчет Леночка. Она тоже сегодня в цирке. Накануне Репкин принёс два билета.

«Может, только тесно будет, Алексей Лаврентьевич. Бесплатное представление, — предупредил он. — По решению Петроградского Совета! Вы уж барышню не обижайте — не отказывайтесь. Ей очень хотелось пойти в цирк на ёлку. И я обещал».

И вот теперь Леночка на представлении. Перед нею стоит клоун с собачкой.

— Вы хотите её погладить? — спрашивает клоун.

Леночка робко протягивает руку:

— Она не кусается?

— Погладьте, она очень рада с вами познакомиться, — уверяет клоун.

И Леночка гладит смешного пёсика.

Пёстрый клоун идёт дальше по рядам.

— Сюда, Рыжий, сюда! — кричат ребята.

И хотя счастливчиков, которым удаётся погладить удивительную собачку, умеющую плясать, считать, изображать слона, не так уж много, но всем, кто сидит в цирке, кажется, что именно он провёл своей ладонью по собачьей шёрстке.

Какой добрый Рыжий!

— Что тебе больше всего понравилось? — спрашивает Леночка у дедушки, когда они возвращаются домой.

— Мне? — Алексей Лаврентьевич вспоминает велосипедистов, жонглёра, гимнастов. — Пожалуй, клоун, — говорит он наугад.

— И мне, — соглашается Леночка. — А ещё мне очень понравились акробаты: большой и маленький. Я знаю этого мальчика!

— Откуда? — удивляется Гнедин.

— Знаю, знаю…

Прикрыв лицо пушистой муфточкой, Леночка катится по ледяной дорожке, и Алексей Лаврентьевич едва успевает за внучкой.

— Догоняй! — кричит Леночка. — Догоняй меня!

В цирке кончилось дневное представление. Вечером будет другая программа, для взрослых. Артисты до вечера должны отдохнуть. Почти все разошлись по домам.

На арене стоит погашенная ёлка. С пустых ярусов веет холодом. Тимошка, встав на цыпочки, наклоняет колючую ветку. Звенят хрупкие бусы, сыплются блёстки стеклянного инея. Тимошка осторожно дотрагивается до разноцветного фонарика. Как бы не расшибить! А это что? Яблоко крашеное.

Среди тёмной хвои улыбается Фроська. На голове у Фроськи корона.

Похожа, ей-богу! Прищурилась, в косе ленточка.

Тимоша покачивает ветку.

«Раскачивай! Раскачивай! — бывало, кричала Фроська, сидя на доске самодельных качелей. — Я люблю шибко качаться!»

И Тимошка толкал доску так, что она взлетала выше забора.

Фроська не визжала, как другие девчонки. Она крепко держалась руками за верёвки. И когда качели летели вниз, только зажмуривалась.

К ёлке подходит клоун Шура.

— Тебе нравится? — спрашивает он Тимошу.

Тимошка молчит. И вдруг дёргает за косу царевну в золотой короне, и та, цепляясь за колючие ветки, падает в снег.

Снег под ёлкой ватный, посыпан бертолетовой солью, чтобы блестел, как настоящий.

Потеряв корону, в ватном снегу лежит царевна. Тимоше уже не кажется, что она похожа на Фросю. Глаза у царевны нарисованные — глупые, круглые.

— Ты чудак, Тимми! — говорит клоун Шура. Он поднимает игрушку. — Зачем же так? Дёрнул за косу, сорвал с ветки? Ей больно.

— Отчего ей больно, если она бумажная? — усмехается Тимоша.

Сконфуженный клоун вешает игрушку обратно на ёлку.

Вечером в цирке снова звенит звонок.

— Опять разевал рот? Шнель! Шнель! — ворчит Польди.

Не попадая в рукава, Тимошка спешит натянуть трико.

— Шнель! — Польди даёт Тимошке затрещину. — Это что за гримас?

Польди румянит ему щёки. И на арену бежит нарядный, весёлый мальчик.

Он посылает публике воздушный поцелуй. Может быть, там, наверху, на одной из скамеек, сидит девочка в вязаном платке, в валенках, похожая на царевну?

— Алле! — И мальчик ловит летящую перекладину.

— Алле! — Польди держит его крепко. — Теперь сальто!

Номер окончен. Акробаты кланяются.

— Браво, браво! — кричит публика.

— Улыбка! Очаровательный улыбка! — шепчет Польди и кривит рот.

— Браво, Тимми!!!

Ночью Тимошке снится ёлка: она кружится, блистая огнями, и растёт всё выше, выше, проламывая макушкой крышу.

Тимошка с Фросей лезут вверх по её колючим ветвям.

«Обожди! — кричит Тимошка. — Упадёшь!»

Фроська нарочно разжимает руки и…

Тимошка просыпается. Ему ещё страшно. Повернувшись на другой бок, он прислоняется щекой к шершавой спинке дивана. Диван пахнет пылью, мышами, гостиницей. За перегородкой громко храпит Польди.

Тимошка натягивает одеяло на голову, но страх не проходит. «Расшиблась бы в два счёта», — ужасается Тимошка, ещё не освободившись ото сна.

Уже светает, а Тимошка не спит. Он перебирает в памяти всё, что было. Вспоминает, как они с Фроськой играли в «придумки».

…Керосину нет. Лампу Пелагея Егоровна не зажигает. Они с Фроськой сидят за холодной печкой, где дремлет Ахилл.

— Если бы меня пустили в магазин и сказали бы: бери что хочешь, — говорит Фроська, — я бы знаешь что выбрала?

— Ситного с изюмом!

А Фроська смеётся:

— «Ситного»! Я бы ничего не взяла, кроме одной вещи. Я бы взяла… — Фроська говорит шёпотом, — я бы взяла перстенёк с волшебным камешком.

— На кой он тебе? — удивляется Тимошка.

— Надела бы его на палец, повернула камешек налево — дворец бы вырос, повернула направо — платья какие хочешь.

— Ну и дура! Нет такого перстенька!

— Есть, — обижается Фроська. — Есть!..

Она водила Тимошку смотреть на этот перстенёк.

За углом была лавочка, в окне разложен товар: пуговицы, кружева, гребёнки. А в уголке, в паутине, — перстенёк с синим камешком. Завалился за катушки и лежит.

— Видишь?

Тимошка обомлел.

— Ну, чего надо? — крикнул на них лавочник. — Кончена торговля! — и закрыл окно ставней.

А через несколько дней в окне лавочки стало совсем пусто, только на куске картона было написано: «Соль отпускается по карточкам»…

«Может, всё-таки Фрося придёт в цирк, — думает Тимошка, — не навек же она уехала за хлебом…»

Разве знала Пелагея Егоровна, собираясь с дочкой в дорогу, что их ждёт?

В Питере на вокзале с трудом втиснулись они в теплушку, и Пелагея Егоровна была рада, что нашлось для них местечко в уголке.

Они ехали уже несколько дней, когда ночью с разбегу поезд вдруг стал как вкопанный.

— Не пойдёт дальше, не пойдёт дальше!.. — выкрикивал бледный кондуктор, размахивая потухшим фонарём.

— А где стоим?

— Не видите где? В степи…

Кондуктор заглядывал в вагоны.

— Мне же до Лозовой, — плакала в темноте женщина.

— Вылезай, не пойдёт дальше…

Выгрузив вещи и детей, пассажиры спустились под откос. А пустой поезд, распахнув двери теплушек, попятился назад. Кто-то на ходу прыгнул на подножку.

— Обратно, в Питер!..

— А нам куда? — спросила испуганная Фрося у матери.

— Нам до Широкого — к дедушке, к бабушке…