— Тогда идите к Луначарскому, — советует часовой учёному. — Он поможет…

В ограде перед Смольным горят костры. В отсвете пламени, поблёскивая штыками, греются бойцы чрезвычайных отрядов. «Становись! Становись!» — слышится команда. Одни уходят, другие только что вернулись с задания.

Протянув озябшие руки к огню, матрос Репкин ведёт разговор с раненым солдатом. Шинель на солдате от сырости покоробилась, лицо заросло щетинистой бородой, всё имущество — в котомке.

— Скажи ты мне, — говорит солдат, — кто же теперь дела решает?

— Народные комиссары, — отвечает Репкин.

— А Ленин?

— Ленин и есть народный! Не разбираешься?

Оглядывая своего собеседника, солдат говорит с обидой:

— Разбираюсь! Чего бы я здесь мотался? Я бы давно в своей губернии был, если бы не разбирался… Три года провоевал. Можно бы и отдохнуть. Да вот решил помочь революции…

Глядя на освещённые окна, солдат не унимается:

— А где же они заседают, народные?

Репкин показывает солдату, отсчитывая от угла дома шестое окно.

— Гляди, борода, там и заседают!

— Репкин! Репкин! — раздаётся громкий голос.

— Здесь! — отвечает Репкин, и, прервав беседу, матрос Репкин идёт получать боевое задание.

Теперь в отряде у Репкина пятеро, пятый — солдат с котомкой.

Левой! Левой! — шагает патруль по улицам.

В городе война!

Только к ночи добрались шарманщики до своего ночлега. Хозяева уже спали. В темноте дед нащупал щеколду и, стараясь не скрипеть, отворил двери сарая. Не раздеваясь, Тимошка забрался на жёсткую холодную постель, отполз к стене и, положив голову на подушку, будто провалился. Он не слыхал, как дед, ворча и кашляя, укрывал его потеплее. Как попугай Ахилл, усаживаясь на свой нашест, гортанно выговаривал: «Хорош, Шарлотта, виноград! Хорош, Шарлотта, виноград!»

Чиркая отсыревшими спичками, старый шарманщик зажёг свечу. При свете огарка он оглядел своё жилище.

— Ротшильд распорядился бы затопить камин, — сказал старик. — Но слава богу, что есть хотя бы такая крыша.

Трудно было найти в Питере охотников, кто бы в такое тревожное время пустил к себе квартирантов, да ещё с шарманкой.

— Всё-таки на свете есть бог, который видит всё, — сказал дед, когда в одном из домов на заводской окраине хозяева согласились на лето пустить их в сарай.

— Живите, — сказал хозяин. — Не на улице же вам ночевать.

— Я буду аккуратно платить, — пообещал дед.

— Об этом с хозяйкой говорите, — сказал хозяин, открывая дверь сарая. Он только попросил: — Вот здесь в углу кадка, лопаты, пусть так и стоят. Вам они не помешают.

— Конечно, не помешают, — согласился дед.

Из досок в другом углу сарая хозяин с сыном сколотили шарманщикам нары, и дед окрестил сарай «особняком».

Хозяйка первое время присматривала за шарманщиками, но, убедившись, что жильцы не нарушают её порядков, стала с ними приветливой.

— Что делать? Старый человек с мальчонкой. Сердце моё не выдержало, — объясняла она соседкам. — А так зачем нам жильцы? В жизни у меня их не было.

Хозяин редко бывает дома. Он и его сын работают на заводе. Завод — рядом; лязг и грохот слышны на маленьком дворике. А нежная листва на тополе, который растёт перед домом, когда ветер дует с заводской стороны, покрывается копотью.

Весною шарманщики рядились жить в сарае лето. Лето прошло. С тополя стали падать чёрные увядшие листья, но в дорогу, как рассчитывал дед, они с Тимошкой так и не собрались.

— Куда теперь ехать, когда рушится империя, — говорил дед. — Шагают то с ружьями, то с музыкой, и все за революцию, а кто именно за революцию — сразу не разберёшь. Один день тревожнее другого, и чем это всё кончится — пока неизвестно.

В сарае сыро. В углу капает пробивший ветхую крышу дождь.

«Может быть, действительно надо было перебраться в дом?» — подумал дед.

Когда стало холодать, хозяйка предлагала не раз: «Переходите, Абрамович, в дом». Но дед отказывался: «Ещё не мороз. И зачем мы вас будем стеснять? Вы знаете, что такое ночевать с Ахиллом под одной крышей? Ему ночью придёт фантазия поговорить, и он разбудит всех без сожаления».

Хозяйка дала шарманщикам старое лоскутное одеяло, и шарманщики остались в сарае.

«Хорош, Шарлотта, виноград!» — продолжал выкрикивать озябший Ахилл.

Шарманщик, который никогда не останавливал попугая, сказал горько:

— Ахилл, прошу тебя, замолчи…

«…Хорош виноград!» — крикнул, сконфузившись, Ахилл и умолк, засунув голову под крыло. Старик ещё долго лежал, не закрывая глаз, пока его не одолела тяжёлая свинцовая дрёма. Он хотел было повернуться на другой бок, но сердце вдруг больно и горячо стукнуло, и он остался лежать навзничь.

На рассвете рядом с ним под тряпичным ворохом громко застонал и заплакал во сне Тимошка.

Тимошка деду не внук. Наверное, и у Тимошки был когда-то родной дед, и отец, и мать, только когда — он этого не помнит.

Тимошка помнит шумный город, море, базар и Толика. Толик — это кличка. У всех воров клички, а Толик — вор. Он и Тимошку учил быть жуликом.

Ловкий, маленький Тимошка, он не в окно — в фортку влезал, из чужих карманов уводил кошельки. Всё было…

Тимошке снится базар. Жаркий, пёстрый, залитый солнцем. На базаре бьют Толика.

«Он вор! Негодяй! — кричит растрёпанная женщина, размахивая яркой кофтой в голубых розах. — Будьте свидетелями — это моя кофта!»

Давя рассыпанные баклажаны, городовые волокут Толика под руки и взваливают на телегу. Ломовой, нахлёстывая лошадь, правит к участку, и Тимошке видно через завесу пыли, как бьётся о кованый край телеги окровавленная голова Толика. За телегой бегут, улюлюкают…

«Будьте свидетелями!..» — вопит женщина.

Прячась за прилавками, Тимошка пробирается к лазу в дощатом заборе и мчится по откосу в слободку.

Через колючие заросли терновника он видит, как на галерее дома, в котором они с Толиком проживают, роются в узлах городовые, а хозяйка дома стоит внизу, в палисаднике, у плиты под черешней, переворачивая на сковороде пригорелые бычки. Она ругает Толика всякими гадкими словами.

«Чтобы он сдох! — кричит она. — Кто знал, что он продаёт ворованное?..»

А усатый городовой, перегнувшись через перила галереи, смотрит на кусты, под которыми сидит, не дыша, Тимошка, и говорит сиплым басом:

«Мы дознаемся, кто знал!»

Тимошка, холодея от страха, припадает к земле и ползёт прочь, раздирая острыми шипами рубаху… Ему кажется, что городовой сейчас его догонит и схватит за шиворот.

Вот что снится Тимошке, и он стонет и плачет всё громче и громче.

Всё так оно и было наяву, только городовой его не видел. И не думал за ним гнаться. Тимошка тогда просидел в кустах до темноты и, только когда солнце окунулось с макушкой в море, спустился на берег.

В беспамятстве он упал на холодный песок. Там ночью его и нашёл дед.

— Я думал, что ребёнок не жив, — рассказывал шарманщик хозяину, Василию Васильевичу. — И посудите сами, что стало со мной, когда он открыл глаза? Я его взял на руки и принёс в дом. У меня тогда был ещё дом. Только на другой день — вы представляете? — только на другой день ребёнок проглотил глоток воды и сказал, что его зовут Тимофей. Тимофей… — повторил старик нараспев, и веко над глазом у него задрожало. — А моего внука звали Гершеле… — Старик говорил глухо, чуть слышно. — У нас была хорошая большая семья. И в одну ночь я остался на всём свете совсем один… Вот что такое погром. — И, помолчав, он добавил: — Я бы вам не стал рассказывать всего этого, если бы вы не спросили меня, почему я кручу шарманку. Я был тоже уважаемый человек. Меня приглашали в оркестр Одесского театра.