К Сереже подбежали Инна с Верой.

— Жив! — радостно закричали они, хватая его за руки. — Ой, а мы думали, что всех побили. Так страшно было, так страшно!

— А ты испугался? — допытывалась Вера. — Мальчишки всегда хвастают, что они ничего не боятся. Врете, поди?

Сережа смущенно отвел глаза:

— Илью видели?

— Нет. Пошли искать.

Тяжелый утробный рокот заставил их насторожиться. Потом в лесу, как еловый сушняк на костре, затрещали выстрелы. Недоумение и испуг застыли у всех на лицах: «Что это?»

И вдруг неистовый крик перехватил дыхание:

— Немцы!

Народ заметался по лесу. Одни бросились прочь от дороги, другие — вдоль нее, назад. Из-за шума стрельбы ничего нельзя было понять.

Увлекаемый матерью, Сережа кинулся через кусты, прочь от выстрелов. Едва они выбрались на опушку, как сбоку затрещал пулемет.

— А-ай! — вскрикнул кто-то рядом и повалился на землю.

Они инстинктивно упали в траву. Пулемет бил почти беспрерывно. Пули злыми осами свистели над головой.

Потом пулемет смолк. На опушке показалась цепочка людей в серо-зеленых незнакомых мундирах с засученными рукавами.

— Ауфштейн! — подобно разрыву бомбы ударило в голову чужое слово, и носок солдатского ботинка грубо толкнул Сережу в бок.

Он поднялся, оглушенный ужасом смерти. Перед глазами отчетливо чернел холодный зрачок автомата и блестела большая пряжка ремня со свастикой.

— Комм! Лёс, лёс! — как удар плети, хлестнул его резкий выкрик.

Мальчик ухватился за руку матери и пошел, механически переставляя ватные ноги.

Захваченных женщин и детей гитлеровцы согнали в большую открытую со всех сторон, круглую котловину, расположенную за перелеском. Дно у нее было сырое, густо заросшее зеленой осокой. В самой середине, между мшистых кочек проступала вода. На ровных и довольно крутых скатах не росло ни кустика, даже трава, мелкая и щетинистая, пожелтела до времени.

Здесь оказались Ольга Павловна с Сережей и большинство их дорожных спутников.

Постепенно люди, ошеломленные нападением немцев, приходили в себя.

Сережа и Илья, прижавшись плечами, лежали и молча наблюдали за немецкими часовыми. К ним придвинулся Садык.

— Пойдемте к Фатику, — тихонько предложил он, смахивая с глаз слезы. — Плачет.

— Разве уговоришь, если он маму потерял, — хмуро ответил Илья. — Это хоть бы кому…

Все же ребята перешли к тому месту, где, уткнувшись лицом в траву, лежал Фатик. Около плачущего мальчика сидели женщины и пытались утешить его, убеждая, что его матери, как и многим другим, удалось уйти вместе с капитаном.

Ребята опустились на землю возле убитого горем товарища. Из их дорожной компании не хватало только Коли Еремина и Володи Тарасюка.

Мальчики не знали, как успокоить Фатика.

— Слушайте, ребята! — кажется, неожиданно даже для самого себя начал Сережа. — А ведь нас выручат!

Головы сидящих разом повернулись к нему.

— Понимаете, немцы, что нас захватили, — не главные силы. Фронт еще далеко. Помните, утром комендант говорил, что к нам в тыл пробралась небольшая группа гитлеровцев. Это, наверно, они и есть.

— Ага! — тотчас подхватил Илья, — Под городом им дали чесу, так они — сюда.

— Капитан Беляев ушел с бойцами, он же обязательно сообщит в главный штаб. А там прикажут одному полку — и от этой группы одна пыль вонючая останется!

— Эх, вот бы! — вздохнул Садык.

Илья порывисто вскочил на ноги. Он уже верил в то, что их освободят.

— Точно! Не могут же наши оставить в своем тылу противника! — воскликнул он и метнул в сторону часовых взгляд, полный ненависти и скрытого торжества. — Ну, держитесь тогда, гады-фашисты, загоним самих в эту яму и постреляем всех!.. Я б их один из винтовки перебил!

— Ты — тише, — остановил его Сережа. — Разве ж у нас позволят пленных убивать?

Илья горячо возразил:

— Наши не знают, какие они, эти немцы.

— Нет, все равно пленных солдат убивать нельзя, мы же — не фашисты!

— Нельзя! А им можно плеткой наших бить?.. Плеткой! Как скотину!

Группу пленных, в которую входил Илья, пригнал к лагерю ушастый большеротый ефрейтор с черной нашивкой черепа и скрещенных костей на пилотке. Немец хлестал отстающих плетью и орал при каждом ударе «Рус капут!».

У Ильи при воспоминании о нем мутнело в глазах от злости.

— Тебе бы досталось — по-другому бы заговорил! — с негодованием крикнул он Сергею.

Спор прервали подсевшие девочки.

— Вы о чем? — спросила Вера.

— Заспорили: можно ли пленных фашистов убивать. — объяснил Садык.

— Не в том дело, — возразил Сергей. — Понимаете, девочки, нас скоро должны выручить!

— Да ну?.. Как?

— А так! — и ребята наперебой стали выкладывать им свои военно-тактические соображения.

Вера с посветлевшими глазами воскликнула:

— Вот бы — правда!

Молчаливая Инна лишь крепко стиснула тоненькие пальцы подруги.

Весь день среди детей не прекращались разговоры о возможном освобождении из плена. Обсуждали этот вопрос и взрослые; но большинство из них сходилось на том, что вряд ли в военной сумятице кто о них узнает, да и когда тут заниматься судьбой нескольких десятков людей, когда на фронте гибнут тысячи. Однако ребят никто не разубеждал.

Днем, кроме часовых, никто к лагерю не подходил, и есть пленным не давали. Впрочем, после всего пережитого даже дети не чувствовали голода. Лишь хотелось пить. К счастью, воды было достаточно: еще утром в самом низком углу площадки Ольга Павловна с Марией Ильиничной кое-как вырыли руками небольшую ямку. Вода в ней хоть и пахла болотом, зато была холодна, как из родника.

Под вечер с запада начали доноситься глухие раскаты артиллерийской стрельбы. Пленники прислушивались к ним, не скрывая радостного волнения. Всем почему-то казалось, что чем ближе подвинется к ним фронт, тем вероятнее освобождение. С заходом солнца канонада прекратилась. На усталую землю легла вечерняя холодная тишина.

На тропинке показался высокий худой немец-офицер в сопровождении того самого ушастого ефрейтора, который пригнал Илью. На вид офицеру было лет тридцать. От фуражки до краг и ботинок он весь блестел, как хирургический инструмент.

Пленные выжидающе смотрели в его сторону. Говор смолк. Кое-кто встал, чтобы лучше видеть и слышать. Офицер, помахивая тонким хлыстом, подошел к проволоке, ограничивающей лагерь. Заговорил он, казалось, не губами и языком, а одним горлом, отчего слова изо рта выкатывались, будто камни-голыши по доске.

Ефрейтор весь как-то странно дернулся, точно его ударило электрическим током, прижал к бедрам ладони рук, отводя локти за спину. Как позже узнали ребята, это была стойка «смирно» в немецкой армии.

— Яволь, гер гауптман! — крикнул ефрейтор, выслушав офицера. Крикнул так, будто пролаял: «яв-гав-гав!», и шагнул к проволоке.

— Слюшай, матка! — коверкая русские слова, начал он. — Ви есть пленный!..

— Какие же мы пленные, мы — гражданские, — раздался из толпы чей-то несмелый голос.

— Мольчшать, когда говориль ваш господин! — заорал переводчик. — Мольчшать!.. Слюшай!.. Ви есть пленный. Но ми даем вам жить. Ви должен все делать на немецкий сакон.

Тут же выяснилось, что «делать на немецкий закон» означало — выдать семьи политработников и евреев.

— Расстрелять хотят, — шепнула Людмила Николаевна, знавшая немецкий язык.

— Ну, кто есть юде?.. — шаря глазами по лицам женщин и детей, ефрейтор прошелся вдоль проволоки.

В лагере по-прежнему молчали. Офицер подергал угловатым подбородком и повернул назад. Следом за ним двинулся ефрейтор.

Солнце закатилось. Жаркое, светлое небо постепенно мутнело, холодело. Дымная мгла обступала со всех сторон западную часть горизонта; тяжелая и упорная, она наваливалась сверху, ползла с боков, стирая последние светлые тона догорающей вечерней зари… Мрак, густой мрак опускался на землю! Лишь кое-где на редких островках далеких облаков едва мерцали красноватые отблески закатившегося светила…