И вздохнули все, ибо град принес и неведомую доселе свежесть, обвевающую забвением потери и раны. И он, повелитель, стоит во тьме, у окна, глядя на звезды, вдыхая эту свежесть, и все случившееся кажется лишь тяжким сном, а посему опять в душе пробудились сомнения: действительно ли рыжебородый мановением руки остановил град, или он сам прекратился.

Вероятно, два брата завтра придут снова, ибо он знает, что и пальцем не пошевелит, чтобы их отпустить. Все же следует встретиться с ними с глазу на глаз в доверительной атмосфере, снять напряжение. Рыжебородый стоит этого, хотя бы потому, что, может и не подозревая, дал властителю вкусить этой свежести после града и ливня, увидеть умопомрачительное для этих мест – с воздухом, всегда полным песчаной взвесью, – по ясности и глубине небо. Нечто подобное он ощутил однажды там, на севере, свежесть после ливня накануне той битвы, влажно-зеленые, залитые небесными водами луга поутру, столь прекрасные и коварные для его колесниц и воинов, погрязших в этих болотах и во множестве нашедших там свою смерть, ибо ливень был наруку воинам амуру, знающим броды, идущим налегке и с длинными, достающими издалека копьями.

С утра, благодушно настроенный после прогулки к любимому им крокодильему питомнику и необычного для него довольно долгого созерцания нильских вод, главным образом водоворотов, действительно напоминающих схватку священных животных, и все это в еще не улетучившейся атмосфере свежести, он ждет двух братьев в одной из малых комнат для доверительных приемов, обдумывая первые фразы, но они застревают в горле, ибо вошедший рыжебородый, необычно возбужденный, с ходу начинает говорить, заикаясь, а братец его гладкоголосо вторит:

– Бог наш спрашивает, долго ли ты не будешь смиряться перед Ним. Отпусти народ наш, чтобы он совершил Ему служение. А не отпустишь, завтра налетит на Кемет саранча, покроет землю и объест все деревья и всё, что осталось после града, забьет все щели, заполнит дома и даже твои дворцы, ведь по сей день он щадил тебя, повелитель, но более такого не будет.

В два голоса, бестолково, но весьма ясно прокричали они это, повернулись и вышли.

Впервые все эти лизоблюды, страдающие размягчением мозга от постоянного перед ним страха, толпившиеся в коридоре и, он это хорошо знал, подслушивавшие с разинутыми ртами малейший звук, долетавший из комнаты, начинают осторожно накапливаться в портьерax, видя повелителя явно озадаченным, и глухо, но с усиливающейся настойчивостью, в которой проскальзывают истерические нотки, начинают бубнить, пугаясь собственной смелости, но, видно, их и вправду достало: долго ли бог этих тварей хабиру будет нас мучить? Неужели, повелитель наш, ты не видишь: прекрасная наша страна Кемет гибнет? Отпусти их. Всего же на три дня.

– Вернуть! – повелевает властитель, и почти мгновенно они появляются, подталкиваемые осторожно стражей, – рыжебородый, разъяренный и явно ничего не боящийся, вероятно бог его тоже допек, и брат его, бодрящийся, но явно испуганный этим возвращением. – Я отпускаю ваш народ совершить служение богу вашему. Кто же пойдет?

– Пойдем все, от малолетних до стариков, – говорит рыжебородый, почти не заикаясь, – сыновья и дочери, овцы и волы, ибо у нас праздник Богу нашему.

– Я готов отпустить вас, – повелитель ощущает нарастающее раздражение, – но почему с детьми? У вас худые намерения. Мое последнее слово: пойдут одни мужчины. Именно так я понял то, что вы просили. Всё.

Последнее означает: гоните их в шею.

Что и было сделано.

Во вторую половину того же дня и ночью сначала тонкий свист, затем скуленье и вой заполняют коридоры дворца, хлопают двери, дергаются рамы наглухо закрытых окон: ветер из пустыни, сильный, знойный, бесчинствует до утра, и вал саранчи покрывает все желтое и зеленое – черная, словно бы выжженная и выпотрошенная земля щерится в окна дворца, куда неизвестно через какие щели проползают эти твари, слепо прущая сила, омерзительно шевелящая ножками.

В панике повелитель велит немедленно привести братьев: слепое шевеление этой массы тварей вывело из равновесия даже его, абсолютно лишенного брезгливости, – по сравнению с копанием в человеческих внутренностях живое шевеление этой подобной тем внутренностям массы уже стоит за пределом всякого омерзения.

Повелителя вырвало в его личном, выложенном золотом и мрамором туалете, да так, что кажется, собственные его внутренности вот-вот выскочат наружу.

– Простите грех мой еще раз, – говорит он, видя, насколько неловко рыжебородому, – помолитесь вашему богу, отвратите это бедствие, эту смерть.

Впервые повелитель своими глазами видит вышедшего во двор рыжебородого. Вот он простирает руки к небу.

Теперь уже нет сомнения: медленно, но так же на глазах фараона ветер меняет направление и несет, выдувает, подобно песку, этих тварей, и скорее ветра мчится весть: саранча сброшена в Тростниковое море.

6. Моисей

При первой встрече с властителем, несмотря на сильное внутреннее напряжение, а быть может, благодаря ему, Моисей за гримом, блеском короны и одежд заметил ущербную ручку, крокодилий оскал при улыбке, легкое прихрамывание в момент его ухода. Все это указывало на то, что сидящий на троне – истинный сын или внук Сети, у которого были те же физические недостатки, но в более слабой форме. Отсюда можно было предположить, что и характер сына выражает также более обостренно изгибы души своего отца или деда, которые несли неутолимую уверенность в его абсолютном и непререкаемом праве владеть жизнью и смертью всех своих подданных, не говоря уже о чужаках, оказавшихся в его владениях. Дед, несомненно, отдавал себе отчет, что его божественная – а он был в этом фанатично уверен – власть ограничена возрастом, болезнями, смертью, и все же, пока был жив и всесилен, вел себя так, словно для него этих ограничений вообще не существует. Выражалось это по-разному.

Доказательство не от противного, а от страха заведомо воспринималось как аксиома, сколь бы безумной она ни была: чем больше женщин понесет от его семени, тем жизнь его будет дольше – нечеловеческая плодовитость уже сама по себе доказательство его божественности, которая в свою очередь отрицает существование смерти. Говорили, что в молодости он значительную часть дня да и ночи просиживал перед зеркалами, и вовсе не потому, что любовался собой: просто втемяшилась ему в голову безумная идея, что зеркала вбирают в себя энергию его жизни, чтобы затем вернуть ее сторицей. Идея эта расширялась, протягивала во все стороны щупальца, подобно спруту, который без конца требует жертв – жизни других, расширяющих его жизнь, не обязательно в чем-то виновных перед ним, богом в человеческом обличье: именно случайность, прихотливое движение темного начала, остановившего помутневший его взгляд на ком-то, было смертным тому приговором. Отсутствие логики или, вернее, логика безумия была главным его оружием, никто себя не чувствовал в безопасности, и круговая порука страха держала всех на поверхности, подобно спасательному кругу, который в любой момент могли вырвать из рук. Целое поколение головорезов купалось в неге безнаказанности до поры до времени, пока очередная блажь правителя не подводила их скопом под лезвие кары-непонятно-за-что. А по сути, за соучастие.

Даже запаршивев от какой-то неясной болезни кожи, шелушась, в струпьях, он объявил эту болезнь божественной проказой, и народ с привычным восторгом, пузырящимся на губах, как отрыжка после поглощения непомерного количества пива, воспринял это сообщение.

Да разве Моисей сам в молодости хотя бы на миг сомневался в божественности отца и деда, хотя находился вне всякой опасности и страх вовсе не касался его души? И надо было пройти школу Итро, побывать в медных копях, у аскетов в западной пустыне, увидеть в миниатюре жестокость фараоновой власти, обернувшейся плетью египтянина, гуляющей по костям раба-еврея, убить этого надзирателя и затем десятилетиями проходить уроки свободы души, даваемые великой пустыней, чтобы убедиться в том, что это не что иное, как повальный гипноз или массовый психоз, и по сей день не понять до конца их происхождения.