Если утка упала в воду, если вы сбили утку на ее территории, здесь может быть два варианта: или она убита, или ранена. Если она ранена, здесь тоже два варианта: или вы добиваете ее вторым выстрелом, или она успевает уплыть. Если утка убита, вариант только один: вы спокойно продолжаете охоту, поглядывая, как вашу утку относит от берега. Вы знаете, что ее прибьет к выступающей метрах в пятистах косе. Через полчаса, не торопясь, вы направляетесь туда, и в тот момент, как вы подходите, волна выносит утку и кладет к вашим ногам с выучкой охотничьей собаки.

Что же касается уток, которым удалось уплыть, они живут в лагуне, пока она не начинает замерзать. Однажды ночью, когда нет ветра, лагуна схватится льдом, таким тонким, что собаки еще не решаются бегать по нему, и тогда все подранки собираются к большой полынье. Как-то утром я заметил утку, которая ползла по льду. В бинокль было видно, что она именно ползла. От воды ее отделяло метров двести. Когда вечером я возвращался с работы, ей оставалось совсем немного.

Что делают такие утки, когда лагуна замерзнет полностью? Говорят, что они отправляются пешком через косу в море. Тут они, конечно, беззащитны, не столько перед людьми, сколько перед воронами и собаками… Впрочем, собаки равнодушны к мясу морской утки, может быть, потому, что оно пахнет рыбой. Чтобы устранить этот запах, морскую утку надо не ощипывать, а обдирать, удаляя вместе с кожей весь подкожный жир. Еще рекомендуют вымачивать мясо в течение суток в слабом растворе уксуса или в рассоле. Можно и не вымачивать, а жарить сразу, положив побольше специй…

Наконец вам надоедает стоять на одном месте, кроме того, вам кажется, что по соседству утки летят чаще. Вы переходите с места на место. Иногда, завидев стаю и рассчитав, что она пройдет стороной, вы, пригнувшись, бежите ей наперерез. Настоящий охотник не делает этого, он твердо знает: его утки от него не уйдут. Но вы не настоящий охотник. Вы идете домой, пьете чай, берете книгу. Но если ваши окна выходят на лагуну, взор ваш поминутно отрывается, блуждает по горизонту, обшаривает его там, где на грани воздуха и воды возникает темное колеблющееся пятно. Вы с интересом следите за его приближением. В тот момент, когда вы понимаете, что стая пройдет над вашей крышей, вы выскакиваете в тапочках и майке, — ружье в сенях наготове — и выпаливаете прямо с крыльца. Если вы не смотрите в окно, вы узнаете о приближении стаи посвисту мальчишек. В конце концов вы не выдерживаете. Вам начинает казаться, что, как только вы ушли, стаи полетели одна за другой. Вы идете снова.

Утки налетают сразу несколькими стаями, в разных местах, и выстрелы гремят по всему берегу. Когда пальба стихает, слышно, как дробь падает вокруг вас, ударяет по железным крышам, словно первые редкие капли дождя. Вообще-то стрельба в поселке запрещена. Иногда из окружного центра наведывается охотинспектор и вешает объявление, запрещающее стрельбу на участке от больницы до школы — как раз там, где летят утки. Лучше бы он запретил им лететь.

Смеркается. Стаи летят все реже. Чукчи возвращаются домой, увешанные связками уток. Уже подмораживает по ночам, и утки отлично сохранятся в чулане.

Когда все разошлись, над поселком, без единого выстрела, проносится последняя в этот день стая.

Завтра они полетят снова, и загремят выстрелы, но уже не так, не будет той всеобщности, как в воскресенье, все это будет раздробленно, не дружно, не празднично. Поедет трактор, и из кабины будет торчать ружье. За трактором тянутся сани, колхозники едут на звероферму, и у каждого ружье, Вуквун заделывает к зиме окна в магазине, и рядом ружье. Повар Коля Донов, высмотрев в окно стаю, выбежит из столовой пальнуть хоть вдогонку. Если же вы сидите в школе, за партой или учительским столом, вам остается только поворачиваться к окну на каждый выстрел…

Вы ложитесь спать с чувством отлично проведенного воскресного дня. Постепенно вы перестанете покупать патроны в магазине, но снаряжать их станет для вас удовольствием, запах сгоревшего пороха сделается вашим любимым запахом, а момент, когда утка, вертясь, как пропеллер, летит к вашим ногам, превратится для вас в момент истины. Тогда вы станете настоящим охотником.

Ах, как летели сегодня селезни, штук двести — триста в стае, не меньше, поблескивая на солнце белыми подкрыльями, все разом, словно деревенские франты карманными зеркальцами! Как в детстве, когда целый день собирал грибы или орехи и, едва вечером закрыл глаза, они начали всплывать из темноты вместе с травой, сучками, листьями, так и теперь мгновенно возникают темные пятна утиных стай, и, засыпая, дергаешься от волнения, все еще выхватываешь руку из рукавицы, как из ножен, все еще шевелишь пальцами, взводя курки…

И вдруг в куче других налетел на темное пятно, казавшееся издалека морем, и только начали снижаться, как воздух из знакомого, стремящегося спокойной рекой тебе навстречу, сделался зыбким, неровным, словно тундра, пронизанным шумом, свистом и какими-то горячими струями, и тебя понесло кверху на этой струе, и ты быстро-быстро замахал крыльями, выправился, перелетел, шлепнулся на спасительную морскую волну, заработал лапками, окуная голову в воду, убеждаясь, что жив, цел, невредим, и начал долгий путь к югу, через пролив, открытый твоими предками задолго до человека.

Такие сочинения мы пишем три раза в год — после зимних, весенних и летних каникул. Это уже известно, что на первом же уроке русского языка или литературы В.М. скажет:

— А сейчас напишите мне, кто как провел каникулы. Необязательно, — каждый раз добавляет он, — описывать все подряд, интересное и неинтересное. Можно взять какой-нибудь отдельный, запомнившийся вам случай или день… Девочки, работавшие на звероферме, могут рассказать, как они ухаживали за песцами, мальчики — об охоте.

Он тоже все заранее знает, Валентин Михайлович, чем мы занимаемся летом.

— А если не было ничего интересного? — спросит кто-нибудь.

— Так и пиши, — скажет В.М. язвительно, — «каникулы я провел неинтересно».

Когда я был младше, я писал, как мы собирали зелень в тундре — рвали траву и относили в мешках на звероферму. Но вот уже второй год я пишу про морскую охоту. Сейчас я не раздумывал и сразу написал: «Я работал в бригаде охотников вместе с отцом и старшим братом». Но В.М. и сам знал об этом, потому что сколько раз видел, как я проходил, таща все наши три карабина и рюкзак с едой.

«Что, Юра, на охоту?» — спрашивал он, и я отвечал: «На охоту». Иногда он тоже шел на берег и помогал нам сталкивать вельбот, а как-то и сам ходил в море, только с другой бригадой.

Больше всего мне нравится охотиться в начале лета, когда льды еще не ушли далеко от берега, море синее и тихое, как на цветной вкладке в учебнике географии, а льдины белые. И на каждой льдине ждешь увидеть нерпу или моржей. В это время мы не уходим далеко от берега и возвращаемся с добычей по нескольку раз в день. Но этот случай, когда мы встретили кита, был в середине лета. Нашей бригаде еще не удавалось этим летом встретить кита, а бригада Лёлича убила уже двух…

— Ты почему, Юра, не пишешь? — спросил В. М.

«Однажды мы встретили кита», — написал я. Я вдруг увидел, как на поверхности воды, где только что ничего не было, выступило что-то громадное, и в первый момент не сообразил, думал, это морж, спина моржа, но оно все выступало и выступало, словно перекатываясь через что-то, и, перекатившись, исчезло. Затем поднялся хвост и тоже медленно, наискось ушел в воду. Все мы сидели и смотрели на это, а потом, спохватившись, развернули вельбот и пошли в ту сторону, где он еще раз должен был показаться — опытные охотники всегда знают, в каком направлении нырнул кит. Теперь все были готовы, и лучший стрелок в нашем колхозе, Вася Канхатегин, стоял на носу у петээра. Мы шли долго, и кита все не было, а я думал, знает он, что мы его видели и гонимся за ним, или нет, но, наверное, он не знал и вообще нас не видел, потому что вынырнул теперь совсем рядом, сбоку от вельбота, и я видел его кожу, черную и гладкую, а местами покрытую болячками, словно в тундре черный камень серым лишайником. И в то же мгновение мы почувствовали, как наш вельбот будто наткнулся на такой камень — и все, и сразу на дне проступила вода…